Годы, тропы, ружье
Шрифт:
Лицо старика горело огнем, глаза сверкали. Он выхватил у меня из рук мою черную фуфайку, нацепил ее на палку и начал махать.
— Где наши-то? Смотри за ними в бинокль.
Старик неистово крутил фуфайкой над головой. Но Зазубрин и Лопатин медленно ползли по хребтине, высоко над медведями, не замечая ни нашей суетни, ни зверей. Позади нас высились Лбы, мы были на их теневой стороне, и увидать нас было трудно. Старика по-прежнему трясла лихорадка.
Делай еще флаг! Из чего, говоришь? Штаны сымай! Да скорее!.. Не видят. Идут! Уходят от зверя! — Старик стонал, выл, ревел, бранился, молил бога, призывал духов, грозил охотникам кулаком, швырял в сторону зверей гнилушки, рычал на них…
Может быть, речку попробуем перейти? — робко спросил я и тут же понял нелепость вопроса.
Куда там! Вон ревет как! И-э-эх! — взвыл промышленник, потрясая головой. — Скинуть бы мне десяток лет, не задумался бы, утонул бы, а зверя добыл!.. Эх, крылья бы, — порхнул бы, как рябок! — Старик
В этот момент там, вдали, на узком хребте, выйдя в полосу света, маленький Лопатин остановился, подозвал Зазубрина. Даже на таком расстоянии я сразу понял, что они увидали зверя. Зазубрин выпрямился, скинул мешок, поймал на привязь собаку. Я сказал об этом старику. Он вскочил на ноги и стал смотреть на охотников. Но их уже, не было на горе. Только через пять минут мы увидали их в прорезе горы. Они заходили на ветер к медведю. Агафон Семенович просветлел. Он снова схватил флаг и начал махать им в сторону зверя, торопя охотников. Велел и мне делать то же самое. «Скорее шагайте!» — кричал старик, хотя за шумом Тургусуна его голос услыхать не было возможности. Но он не переставал командовать, вопить и бегать по горе. Особенно он взволновался, когда Буланка, как ласково называл он теперь зверя, двинулся в сторону охотников. Медведь перешел прозеленку и подходил к невысокому каменному хребту, отделявшему его от охотников.
— На пулю идет, на пулю… Сам на пулю лезет. Вот, вот!
Агафон Семенович хотел, чтобы стрелки скорее взошли на скалы; они встретили бы зверя сверху. Но из-за гребня не было видно медведя, и они пробирались крайне осторожно и тихо. Мне в бинокль теперь особенно ясно видно было обоих медведей. Вороной зверь шел в ту же сторону верхом. Звери не подозревали, что их в упор рассматривает человек, и держались покойно. Они были похожи на допотопных чудовищ, эти два мохнатых обрубка — буланый и вороной, — неуклюжие, толстые, как ожившие сказочные животные, бродившие по земле, когда еще не было человека. Древний пещерный мир, ведомый до сих пор по книгам, вдруг ожил на моих глазах. Земля, горы, зелень задвигались передо мной, как нечто очень близкое мне, нераздельное; секундами мне становилось жутко и радостно от чисто звериного восторга.
Буланка подошел к снегу, обнюхал его, потом осторожно повел «норкой» по воздуху и вдруг испуганно метнулся в сторону.
— Одушнили!.. Услыхал. Одушнили… — в отчаянии зашептал старик, расширив черные глаза в сторону зверя.
Но медведь остановился, тихо обошел снег и стал взбираться на камни. Сейчас он выйдет на охотников. И он вышел. Зазубрин рассказывал потом, как он услыхал со скалы мощное, хриплое фырканье и тут же увидал в каких-нибудь сорока метрах от себя уши, голову и грудь медведя. Зверь стоял среди трех высоких пихт.
— Зверь около вас, рядом, стреляйте, стреляйте! — надрывался Агафон Семенович.
Я завороженно смотрел, как Зазубрин вскинул ружье, прицелился, как через секунду передернул затвор, опять прицелился и опять нервно задергал правой рукой. Я тогда же понял, что у него раз за разом произошли две осечки. Наконец раздался хлесткий и резкий удар зазубринского маузера. Там, где стоял зверь, на воздух взлетели камни, пыль и сучья. Большими взмахами зверь пошел в гору.
— Уходит зверь, уходит! — кричал Агафон Семенович, дубася вокруг себя от негодования воздух кулаками. — Стреляйте, стреляйте!..
Но стрелять было нельзя: медведь сразу же очутился за скалами.
Старик, как куль, опустился на землю:
— Упустили! — и тут же вскочил на ноги и бешено начал выкрикивать в пространство злобную брань…
Как зайцы, метнулись оба зверя от выстрела. Черный с пригорка прыгнул на снег и увяз в нем. Растопырив широко лапы, оглядываясь назад, дергался в снегу изо всех сил. Буланка без останову умахал за гору. Из пихтача выбежал третий зверь и прошел за каменной гривкой недалеко от охотников Но они видали только Буланку. Нас и наших знаков они не заметили совсем. Зазубрин, прекрасно стрелявший из маузера, после двух осечек не совладал с нервами и «промазал». Лопатин совсем не видел зверя. Он, наблюдая, как после осечек затрясло Зазубрина, как налилось кровью его лицо, пытался было удержать его от выстрела, но выстрел был сделан, и зверь ушел. Осечки произошли оттого, что Зазубрин перед охотой сильно смазал маслом стволы и оно залило боек. Раньше маузер никогда не давал осечек.
5. Рассказы Агафона Семеновича о медведях
На вершине Кругленькой горы, у скалы, жжем костер. Мы еще не остыли от «медвежьих» потрясений, как со всех сторон навалилась черная как уголь весенняя ночь. Два хребта замыкают наше становище. Тургусун шумит далеко внизу. Смутный шум его напоминает ворчанье колес титанического парохода. Земли нет ни вокруг нас, ни под нами: внизу шум воды и звездное небо над головою. Похоже, что мы плывем меж звезд и пустынно-темных пространств. Убегая от хаоса гор, пролетел над нами в низину черный тетерев. Теперь мы одни в целом мире. Звери разбежались. Наши спутники давно уже затерялись среди ночного мрака.
— К ночи одному всегда тоскливо становится, — говорит Агафон Семенович. — Весь век охочусь, часто в одиночку; а вдвоем веселее. Где-то наши сотоварищи в ночи? — бросает он в темь беспомощный взгляд. — Вечер у нас весело прошел. Провалился, как голубь пролетел… Теперь долго не уснешь. Звери из глаз не уйдут. Сколь я их видел, все они на жизнь со мной остаются. Осенями ночи еще темней бывают. Лонись в такую ночь лежал я в избушке. А кругом такой шугай-дуван крутил, глаза выколи. Слышу, собака забрехала. Высунулся в дверь, смотрю — кто-то подъехал вершний и стоит рядом. Большой, черный. «Кто это приехал?» — закричал я, а это медведь на задки от собаки встал. Как шарахнется он от моего крику, так изгородь и вынес за собой на реку. Собака Серунька
А другой медвежонок у нас жил. Помню, давно это было, лет больше тридцати, едем со старшим братаном Мироном (покойник теперь), а медвежонок на березу забрался. Я туда, — мне было лет двадцать, — он на меня, мордой ко мне щерится; я его удилищем по роже, он вверх. Я петлю сладил и все силился накинуть, а он удилище грызет. Бился-бился я над ним — отступился. Брат полез. Он тоже на него рыкает, удилище захватывает. Я кричу: «Лупи его шибче, братка!». Он его и давай охаживать. Загнал его на сук, набросил петлю, он ее ртом захватил и лапу в нее кинул. Ну, думаю, наш. Прикрутили мы его к березке — и домой. Наутро приезжаем, а он уже постель себе на суку сладил. Пытались мы его стащить с березы, — нейдет, да и шабаш. Принуждены были срубить дерево. Грохнулся он оземь, а живой. У нас ни ружья, ни ножа, а пуще охота живым домой доставить. Ну как ты его возьмешь? Не дается, кидается на нас. Огрели мы его палкой по зауху раза два, — присмирел. Придавили за шею рогатиной, я ему норку ремнем связал. Как его теперь доставить домой? У меня конь каурый — здоровый был. «Давай, братка, на него валить!». Подтащили к коню, тот храпит — не дается. Я ему глаза новым своим шабуром завязал, завалили медвежонка и айда домой. Лапы-то у него по боку коня хлопают, тот и понеси меня. Насилу удержался сам. Приехали мы на пасеку к Бурнакову. Встречает нас старик: «Бросьте, ребята, его наземь, мой Белянка с нам позабавится. Здорова моя собака за медведем ходить». Я развязал, спустил его на вожжах. Белянка как шарахнется под стол, повалила всю посуду и такой дух кругом раскинула, что мы часа два смеялись: «Вот собака!..».
А самый занятный случай был у нас с младшим моим братом Сютушкой. Как сейчас, памятно мне, выехали мы с ним в среду на пасхе. Пробираемся по Малому. Глядим, два зверя шаперятся, а третий, большой, как белый камушек, на прозеленке полеживает. Медвежуха с детенками. Что делать? Три зверя, одно ружье! «Куда мы поедем? Повернем назад», — говорит Сютка. «Стыдовище нам, братка, воротиться назад. Поедем вперед». Уговорил. Давай рассыпцой попрыжее подниматься. «Сютка, говорю, садись на этот шкиль с топором. Отсюда все прорезы видно». Он сел, а у самого, видно, уж гайка слабит. Подошел я поближе. Смотрю, медвежухи нет, а медвежата на березу влезли и зубами схватываются. Дай, думаю, я их обоих зараз. Надулся, стрелил. Перемены нет, они играют. А медвежуха как наскочит на меня. Рядом была за приторчиком. Старуха моя не заряжена. Я кричу: «Сютка, давай топор!» А батырь-то мой уже тигаля дал в гору. Я его и так и сяк, а он дует без огляду, падает, а бежит. Выправил я вперед рожки, с которых стреляю, уперся в березу, зверь поднялся на дыбки, лезет на меня. Я кричу что есть силы: «Ну, ты!» — пхаю ее рожками в брюхо. Зверь отступился и под гору, к березке, что-то шепотит своим деткам. Гляжу, а один медвежонок с березки чуть не до земли спустился и другой за ним. Уж так-то жалко мне их стало. Уйдут, думаю. Подбежал я к березке да как пхну переднего рожками, он как взвизгнет — и на вершину. А мать опять ко мне. Подошла вплотную, я кричу на нее во весь голос, а она как раззявит свою пасть, клыки во какие повысунула, красный лохмоток вывалила. Добирается до моей башки. Тут я здорово струхнул, себя не помню, осердился шибко, рожками отпихиваю. Мне надо взреветь, надуться, а у меня, как у кабана, коротко выходит: «Эх, да эх!» Но все ж угнал ее через силу. Она в пихтач подалась. Застрелил я медвежат. Сперва одного, потом и другого. Были они уже большенькие — по восьми четвертей. Стал я с них шкуры снимать, слышу — душны, нестерпимо душны. Что за прича такая? Сроду этого не было. Очнулся, оглядываюсь, а вся моя старая проторь повывалилась у меня, но я утешился, медвежуха тож рассыпала по траве свою проторь. Жива душа боится ножа. Так мы с ней поквитались и поиграли.