Годы, тропы, ружье
Шрифт:
Уже блеснули светлые воды знаменитого горного озера, когда мы увидели кибитки, расположившиеся серыми шапками по зеленой луговине. Дымились костры. Стада с ревом, блеянием сползали с гор на ночевку. Остановились мы у юрты казаха Сайбекова, «таймыра» — приятеля Чудо. Нас сразу же окружила толпа казахов, с любопытством поглядывавших на меня. Старик Сайбеков, сухим величием высокой фигуры и черного лица напоминавший московский памятник Тимирязеву, повел нас в кибитку. За нами вошло более десятка казахов. Все уселись в кружок на полу, подобрав по-азиатски под себя ноги. У старика оказалось две жены. Старшая жена, старуха с резкими чертами лица и сильной проседью в темных волосах, с голубыми глазами, большой деревянной колотушкой начала мешать кумыс в огромном турсуке («саба»), посудине, сшитой из шкуры коровы. Другая жена, молодая, высокая и полная женщина, налила кумыс в таз, а сам старик уже разливал напиток по чашкам, подавая молча гостям. Кумыс пили долго, медленно, вкусно причмокивая. В кибитку заходили все новые и новые лица. Кроме Чудо, никто из них не говорил по-русски. Кумыс подавался
— Никто не поверит в городе, — сказал я Чудо.
Пусть присылают комиссию, — засмеялся он в ответ.
Женщины разложили костер и стали варить баранину в огромном котле. Вокруг котла ползали двое внуков Сайбекова, маленькие ребята с бритыми головами. Спереди у них были отпущены косички. Рядом с ними барахтались только что родившиеся козлята. Обе жены наблюдали за варевом. Резко бросалась в глаза разница в одежде этих двух женщин. Старуха была одета в черное платье, молодая — в длинное розовое одеяние с черным расшитым жилетом, на голове у нее красовалась черная «кипеш» — низкая шапочка с шелковым шитьем. В длинной косе позвякивали серебряные монеты, на ногах были мягкие сапоги в узорах.
Ужинали только свои. Из гостей остались мы с Чудо. Баранину хозяин и Чудо брали руками, отрезали кусочки и прямо с ножа отправляли в рот. Кости старик передавал женам, сперва старшей. После мяса подали в чашке «сурпу» — суп. «Сурпа» обошла круговую, последний пил хозяин, а остатки также передавал старухе.
Постель нам приготовили посреди юрты на кошмах. По сторонам были устроены две кровати. На одной из них укладывался сам старик. Внутренность юрты ночью напомнила мне драматический театр. Старик уже лег, а жены еще возились, убирая посуду. Потом к хозяину решительно прошла молодая жена и задернула занавес над кроватью. Пламя тусклой свечи заколебалось, по стенам юрты запрыгали тени — лохматое отражение головы старухи, стоявшей посреди кибитки. Старуха дунула на свечу и быстро исчезла за пологом, где укладывалась дочь.
Спать было еще рано, и я вышел на волю. Чудо был со мною.
Он заметил, что я был смущен молчаливой семейной сценой, разыгравшейся в юрте.
— По-вашему, нехорошо две жены. У вас закон дозволяет старую совсем гнать из дому, брать молодую. У казахов лучше: старуху гнать нельзя, она главная хозяйка, она дома живет до смерти. А лучше, если она будет, как собака, без дома, без хлеба? Куда ей идти? Ее не обижают. Завтра она спит с хозяином. Сегодня очередь молодой.
Я не стал спорить с Чудо. У жизни свои законы.
Близилась ночь, но было еще светло. Десятый аул засыпал. В воздухе — разительная тишина. Каждый звук доносился с чудовищной четкостью. Великим покоем дышала природа. Десятый аул! Как несовместимо это арифметическое название с тихим вечером на склоне Алатайского перевала, с нежными тонами заката. Спокойное блеянье овец, редкое позвякиванье посеребренной уздечки, хруст лошадей, пережевывавших траву, огненно-красные провалы солнечных отражений меж сизых туч, бледневших и мельчавших с каждой минутой. Девочка-казашка, тонкая, гибкая Татыча с живыми бусинками глаз, вприпрыжку гнала мимо нас затерявшихся коз. Она была похожа на толстовскую Дину, бегущую к русскому пленнику. Аул тих и покоен. Великим покоем веет даже вот от этой медленно покачивающейся пестрой коровы, бредущей под гору. Лохматая белая собака трется о камень, на котором я сижу сейчас. Как быстро погасает небо, как незаметно исчезают и рушатся огненные пропасти заката меж сизых туч! Так же быстро и незаметно убегает жизнь. Я читаю Цвейга — «Письмо незнакомки». Изысканное слово писателя здесь не слышно ни для кого, — музыка скрипки, мучительно звучащая для меня одного в этом ауле. Как горды мы в городах своей культурой. Что она здесь? Бетховен, глухой Бетховен играет на скрипке в пустыне. А что Стефан Цвейг среди аулов, среди кержаков, вновь возмечтавших о сказочном Беловодье?..
Сизые тучи вдруг загорелись от упавшего из пролета гор луча солнца, загорелись лиловато-огненными отблесками и стали живыми. Девочка Татыча гоняется за козлятами, отрывая их от материнских сосцов. Жалобно-нежно плачутся они тонким блеяньем. И что-то схожее, от одного корня, есть в их блеянье и в тоске Незнакомки, плачущей о своей любви и умершем ребенке…
Сколько разнообразных, неисчислимых, как звезды, оттенков на небе, готовом погрузиться в ночную темноту. Розовые барашки, сизо-сиреневые облака, сизые лохмотья туч, свинцовые, высоко заброшенные обрывки их, прозрачно-живая, как первый весенний цветок, оборка неба в прорезах кремлевидных гор, голубое полотно и выси, розоватые кружева на статной лиственнице, так ясно обрисовывающейся над горою, и, наконец, большие кусты полыни под обрывом гремящей реки. Как велик мир! И как он един! Такая же горькая полынь, такие же закаты я наблюдал во многих уголках моей родины — и на Урале, и в Оренбургских, Прикаспийских степях, на Севере, и в Саянах, и на займище за Колыванью, и в песчаной пустыне на озере Чалкар, и возле Москвы,
9. Мараловодство на Алтае
Бродя по маральникам, наслушался я рассказов о разных зверях. Особенно удивило меня сообщение старика промышленника о ценности маленьких рожек сайги. Сайга — это животное немного помельче козла, потемнее его окрасом. На голове у сайги два прямых прозрачных, как хрусталь, отростка. И вот эти рожки, оказывается, в Китае оцениваются не меньше тысячи рублей. Старик, водивший меня и Чудо по саду, всю жизнь промышлял зверем, не раз сам побывал в Кобдо, за границей. Теперь он почти ослеп, стрелять может не дальше двадцати метров, но повадку маралов и других зверей знает в совершенстве. Так вот он рассказывал:
— За соболя за границей в двадцатом году давали семь, шесть самых лучших лошадей, а за рога сайги — сотню баранов. За пять хороших белок — любого быка, любого коня! Маралов раньше мы били в верховьях Бухтармы за Укоком, там такие стада зверя были, страшно глядеть!
Накануне я осмотрел несколько маральников в долине реки Кара-Кабы, невдалеке от озера Маркакуль. Чудо повел меня в один из таких садов рано утром, в яркий, ослепительно солнечный день. Маральник этот устроен на склоне горы, по нему бежит ручей, часть его занята густым лесом. Огорожен он высокой, метра в три, изгородью, каждое звено сложено из девяти жердей. Размер сада делается из расчета — гектар на одного марала. Уже издали мы увидали группу красивых животных, пасущихся на зеленом пригорке. Стоял июнь. У быков на головах были огромные ветвистые рога. Мы пролезли сквозь изгородь внутрь сада и направились к ним. Подпустили они нас шагов на двести пятьдесят, не ближе, потом стремительными скачками ушли за пригорок. Я несколько раз подбирался к ним поближе и долго любовался их легкими движениями. Часа два пробыли мы в саду. Звери пощипывали траву, если мы их не беспокоили. Старик сказал нам, что где-то скрываются в траве три мараленка, но только разыскать их крайне трудно: мать переводит их всякий раз на новое место, если увидит, что их заприметил человек. Самки действительно не спускали с нас глаз. Когда Чудо направился в одну из заросших ложбинок, заваленных толстыми пнями, я сразу обратил внимание на перемену в поведении самок. Не поднимая головы от земли, они перестали щипать траву. Остановились на одном месте, подрагивали, словно порываясь скакнуть. Я догадался, что телята хоронятся здесь. После долгих поисков мне удалось наткнуться на одного мараленка. Он лежал в густой траве. Ноги у него были вытянуты, как у журавля во время полета. Был он еще светло-желтый, тонкий и неуклюжий, как верблюжонок. Глаза его были закрыты, и только по еле заметным вздрагиваньям ушей и ноздрей было видно, что он не спит, чутко прислушивается к шороху наших ног. Я подошел к нему шага на три, но он не тронулся с места.
Старик караульщик сада прочел мне интереснейшую «лекцию» о мараловодстве на Алтае.
Марал — это разновидность оленя. Он немного пониже своего сородича и чуть-чуть отличается в окрасе. Маралы водятся в Забайкалье, на Саянах, на Алтае, больше их нет нигде в мире. В старину маралов добывали, убивая, как всякого зверя, как добывают из-за рогов изюбрей в Сибири, срезая у убитых рога. Такие рога, снятые вместе с лобовой частью, — «лобовые» — ценятся раза в полтора дороже. Но этот способ слишком быстро уничтожил бы всех зверей. Впервые мараловодством занялись братья Шарыповы из деревни Фыкалки, с потомком которых — Маркелом Сидоровичем — мне пришлось побеседовать в Катон-Карагае. Первых маралов приручили еще в конце восемнадцатого столетия. Диких маралов ловили в верховьях Бухтармы, загоняя по глубокому снегу на лошадях. Позднее маралы ушли за Укок; теперь они чаще всего встречаются в долине Яссатора и в глухих «нейтральных» пограничных местах. Сейчас мараловодством занимаются главным образом в Верх-Бухтарминской волости. Там до войны насчитывалось не меньше тысячи маралов. А во всем Бухтарминском крае было больше двухсот пятидесяти мараловодческих хозяйств с десятью тысячами голов этого полудомашнего скота. Есть деревни, жившие раньше исключительно этим промыслом, — это: Берель, Белая, Язовая. Гражданская война, свирепствовавшая в этом крае, сильно порушила эту доходную отрасль крестьянского хозяйства. Сейчас маралов едва ли наберется и две тысячи по всему Южному Алтаю. Недостаток корма, уход из края рабочих рук заставили многих мараловодов просто выпустить зверей на волю, где они или погибали, или были убиты охотниками.
Маралов разводят исключительно из-за рогов, которые имеют хороший сбыт в Китае. Там их употребляют в медицине. В среднем каждый бык дает около восьми килограммов сырых рогов, цена им двадцать — двадцать пять рублей за килограмм. Первый год рога у быка — «токушика» — не снимаются; они еще слишком сухи. Лишь у «ланшаков» — второгодков — рога идут в дело. Кормят маралов травою, зимою сеном, веснами быков подкармливают овсом, отчего, как говорят мараловоды, рога делаются полновеснее, сочнее. Снимают рога в конце июня, в начале июля. Зверей тогда загоняют в коридор, суживающийся рукавом, сделанный из таких же, как и вся изгородь, толстых жердей. Там их ловят, накидывая им на ноги петли и подсовывая под живот гладкие жерди, чтобы бык не мог, бросившись на землю, поломать нежных рогов. Подпиливают рога обычной маленькой пилкой: рану замазывают глиной, углем, заливают керосином и завязывают тряпьем. Из рогового пенька хлещет кровь, ее собирают в чашки и поят ею чахоточных. Кровь хранят и про запас, сушат и потом разводят для больных в воде или водке. Снятые рога вываривают раза три-четыре в соленой воде (два кило соли на ведро), затем проваривают для аромата в чаю или бадане. При варке рога держат так, чтоб они не коснулись посудины, иначе они моментально почернеют.