Годы, тропы, ружье
Шрифт:
Земля, как и рыболовные угодья, принадлежала всей поселковой общине и никогда не делилась. Земледелием казаки в то время почти не занимались, а для бахчей, огородов и пастбищ степей хватало на всех с излишком. Лугов было гораздо меньше, и здесь строго поддерживался общинный порядок сенокошения. В назначенный для сенокоса день все казаки уже с вечера выезжали на луга. Утром с восходом солнца начиналась косьба. Лучи солнца заменяли собой «удар» пушки, служивший сигналом на плавне и багренье. Каждый косил, где хотел и сколько мог это сделать собственными силами. Ставить рабочего на сенокос разрешалось лишь вдовам и тем семьям, у кого мужчины были в это время на военной службе. Рабочий заменял собой отсутствующего казака. Работа на сенокосе также была своеобразным трудовым спортом, где удача зависела всецело от личной энергии. Все казаки вынуждены были косить собственноручно. Позднее богатые казаки добились права ставить вместо себя рабочего. Это было первой завязью капитализма, незаметно просачивающегося в общину. На моих глазах в поселке в начале девятисотых годов появились первые машины-сенокосилки. На них тогда разрешалось работать лишь в степи. Машины окончательно подточили этот идиллический мир. Богачи перекочевали со скотом в степи и там накашивали травы гораздо больше, чем остальные казаки в лугах ручной косой. Скоро казаки поняли, что от их общинного сенокошения осталась одна видимость, и сами еще до революции отменили сенокос с «удара», разделив луга на душевые наделы.
Теперь казаки вынуждены крепко держаться за свою землю. Казахское население получило после революции такие же права, какими до революции обладали одни русские. Казахи были совершенно вытеснены казаками с Сакмарской стороны. Они не имели никаких прав на рыболовство. Сами они рыбу почти никогда не употребляли в пищу. Все богатые казахские аулы были лишь на Бухарской стороне. Оттуда казахи приходили к казакам лишь для того, чтобы наняться за бесценок в работники. Все казахи, которых я знал в детстве, — а я их знал не мало, — работали пастухами у каленовцев. Это были кроткие, забитые люди, но об их добросовестности даже среди казаков ходили легенды. И у меня о них сохранились самые хорошие воспоминания. Они были настоящими друзьями для нас, ребятишек, все эти смуглые, оборванные Сарасымбаи, Алибайки, Маскары, Джума-Галеи… Казаки их эксплуатировали самым беспощадным образом. К последнему времени, по существу, всю работу, кроме рыболовства, в казачьем хозяйстве делали за хозяев казахи. Революция уравняла во всех правах русское и казахское население.
Около самого Каленого, рядом с большим ильменем, в лучших луговых угодьях вырос небольшой казахский хутор, десяток жалких, крошечных мазанок. Каленовцы жалуются, что казахи травят у них луга, их скот поедает стога сена, оставшегося на лугах после сенокоса. При мне проезжал через поселок заместитель председателя ЦИК Казахстана товарищ Колесников. Он объезжал поселки, как писала уральская газета, для выяснения ряда подобных недоразумений между русским и казахским населением. Каленовцы просили лишь о том, чтобы казахов переселили к ним в поселок. Революция вынудила казаков наконец на признание за казахами тех же прав, какие они имели сами. Казахи начинают принимать участие и в плавне. В самом Каленом не было резких столкновений у казаков с казахами. Но ближе к Гурьеву, как я узнал опять-таки из газет, дело временами доходило до рукопашных схваток. Это последние отблески той исторической вражды, которая жила в этом краю между двумя народностями. Жизнь выкорчевывает последние корни этой вражды, идущей от седой старины, когда казаки были сторожевыми псами Московии, когда на них лежала обязанность охранять рубеж между Азией и Европой. Казахи, обездоленные кочевники, бесправная народность, лишенная лучших своих земель, мстили русским разбойными набегами и грабежами. Все это безвозвратно уходит в прошлое. И если на моих глазах, при проезде призывников, в поселке Каршинском произошла драка между молодежью, то для меня ясно было, что это уже являлось лишь обычным для призывников пьяным озорством, а никак не серьезной национальной стычкой. Взрослые казаки уже примирились с тем, что казахи такие же равноправные обитатели, как и они сами. Слишком ясно для всех, что возврата к старому теперь быть уже не может.
7. У Поколотой старицы
Сегодня мы с Георгием бездельничаем: не задаваясь никакими целями, с утра осматриваем заповедные места, памятные мне с детства. Идем прежде всего к дому покойной теперь казачки Матрены Васильевны. У ней мы жили первый год в Каленом. Саманный серый дом без крыши пережил свою хозяйку. Сохранилась даже завалинка, — мне кажется, та самая, где мы, дети, сиживали по вечерам, слушая сказки. Здесь вот, под крыльцом, жил у меня одно лето белый суслик Альбинос…
На кольях полуразрушившихся плетней так же, как двадцать пять лет назад, сидят вороны, ища глазами воровской добычи.
Идем на Ерик. Берега мне его хорошо знакомы. Под этим небольшим яром я чуть было не утонул однажды зимой, провалившись сквозь лед. Ерик был нашим катком. Мы любили бегать на «коньке». Именно — на коньке. У нас у всех был всегда лишь один конек, привязанный на левую ногу, на правой же были прикреплены особые железные рогульки — «базлук». Ими мы отталкивались и скакали по льду.
Думаем сегодня с Георгием отправиться к вечеру на Сазанчу поудить сазанов, Так называется место на Бухарской стороне Урала, заводь под большим яром, где искони стануют сазаны. Еще в прошлом году Георгий с братом налавливали по десятку крупных рыб за день. Я давно поостыл к рыбалке, но сазанов и мне хочется поудить.
Нынешний год страшно засушлив. Казаки уверяли нас с вечера, что червей нам не найти. Мы старательно облазили все места, рылись по огородам, под полками в банях, в роще на берегу Ерика, — червей нигде не оказалось. Тогда мы решили бросить это безнадежное занятие и отправиться в луга с ружьем, без удочек. Я захотел взглянуть на те места, где мы когда-то охотились с шомполкой. Теперь уже миновали те доисторические времена, и я числюсь заправским охотником. У меня английская бескурковка Джеффри, и даже Георгий раздобыл себе центральную двухстволку. Правда, ее стволы всего-навсего сорока сантиметров длины, у нее потеряно цевье, и я не решился бы из нее стрелять, но и она — чудо в сравнении с нашими прежними ружьями.
Мы оседлали малолеток аргамаков и тронулись за Ерик.
На речушке плавало под камышами с десяток чирушек, но мы не хотели задерживаться и прямиком выехали на луга. Я всю дорогу сильно жалел, что не было со мной моего пойнтера Грайки: куропатки то и дело с треском вылетали из-под ног лошадей, уносясь в ближайший лесок. Утрами и вечерами они всегда выбегают пастись на широкие поляны. Похоже было на то, что мы проезжаем полосой заповедного питомника. Кроме куропаток мы выпугнули две стайки стрепетов, переселившихся к осени на луга из увянувшей степи. А подальше от поселка увидели одиночку дрофу. Я попытался было подъехать к ней, но птица оказалась крайне осторожной и тотчас же взлетела и умахала за лес. Три раза спрыгивал я с лошади, когда вылетавшие стайки куропаток опускались на землю на наших глазах, но только раз мне удалось снова поднять их на воздух, — так быстро убегали они, скрытые густой травой. Я сбил пару серых птиц, к большому изумлению Георгия, никогда не видавшего стрельбы влет.
Через час мы въехали в лес и увидели огромное плесо темной Новой старицы. Стаи уток плавали и летали над озером, но все они были недоступны для выстрела. Мы проследовали дальше, к Поколотой старице, вокруг которой я знал много удобных для охоты котлубаней. Георгий тянул меня на самую старицу, уверяя, что там тысячи уток. Я знал, что он говорит правду, но берега старицы заросли густым камышом, ширина ее больше двухсот метров, и уток там не возьмешь. Я уступил настояниям молодого казака единственно из любопытства. Спутав жеребят и оставив их пастись на лугах, мы тихо подошли к берегам старицы. Сквозь густые заросли куги видны были сотни лысух и кряковых уток, мирно копошившихся на воде. Георгий полез в камыши по колено в воде и, высмотрев стаю уток поближе, выстрелил.
Какой гвалт поднялся над старицей, сколько крыльев зашелестело над нашими головами! Я выбрал одну из стаек кряковых и пустил в них два заряда, но, видимо, поспешил: утки благополучно миновали меня, и только потом одна из них невдалеке кувыркнулась через голову на зеленый луг, Георгий бегал по камышам, ловя подбитую чернеть. После выстрела утки расселись посредине старицы, и мы, полюбовавшись ими, двинулись дальше.
Около тальника я услышал вдруг резкий металлический крик серой куропатки: лунь настигал одну из них, перелетая за ней через кусты. Скоро хищник камнем опустился в траву и, видимо, схватил куропатку. Когда я подбежал поближе, лунь медленно поднялся с земли и, недовольно вращая желтыми глазами, низом полетел в сторону. За ним со звоном поднялась куропатка; я пустил им вслед два заряда мелкой дроби. Куропатка, теряя мелкие перья, кубарем завертелась в воздухе. Лунь взметнулся от удара, тряхнул судорожно крыльями и порывисто умахал за лес. Спина у куропатки была сильно расклевана хищником, и она едва ли выжила бы и без моего выстрела.
В километре от Поколотой старицы мы наткнулись на лощину, залитую мелкой водой, поросшую лопухами и утиной травой. На воде чернели комочки уток самых различных пород. По илистому берегу расхаживало до десятка неуклюжих, высоких голубых цапель. Здесь были луговины старых бахчей, теперь покрытых водою. Между двух полос воды шла невысокая гривка, поросшая старым, сухим камышом. Под прикрытием камыша мы вплотную подобрались к уткам. Их было несколько сотен. Юркие, пискливые чирята шныряли между лопухов, величавые шилохвости с длинными шеями медленно плавали по воде, жирные тяжелые кряковые копошились в тине, светлые крохали вертелись посредине озера, чернеть и серая утка большими стаями дремали на берегу. С минуту я удерживал Георгия от выстрела, стараясь вдоволь налюбоваться таким редким сборищем птиц. Затем я шепнул ему: «Бей!» Он предложил стрелять вместе, но я снова повторил свое приказание. Тогда он пустил заряд за зарядом в уток, оставив на месте пару тяжелых кряковых. Утки не поняли, откуда в них стреляли, и в беспорядке заметались над камышом. Одна из цапель чуть не задела своими длинными ногами за мою голову. Не меньше десяти раз успел я выстрелить по уткам, выбирая удобную цель. Мне посчастливилось сделать подряд три дуплета. Когда, перевернувшись в воздухе, шлепнулась на воду третья пара длинных шилохвостей, Георгий, загоревшимися глазами следивший за моей стрельбой, не выдержал и дико заорал: