Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера
Шрифт:
Как выяснилось, кучер получил четкие указания, что следует показать немецкому поэту: Хофбург, старую церковь Святого Августина, ратушу, собор Святого Стефана, испанскую школу верховой езды. Время от времени он останавливал карету, давал краткие пояснения и осведомлялся, не желают ли его пассажиры выйти. Этот ритуал, последовательно соблюдаемый их гидом в сапогах, страшно забавлял обоих, и они, посмеиваясь про себя, скоро отвечали уже дружным дуэтом:
— Нет, спасибо, нам хорошо видно и так.
С самого начала поездки их охватило
Кучер спустился с козел, отдал честь и объявил, что на этом данное ему поручение может считаться выполненным.
Но Ева разочарованно спросила:
— А разве Венский лес не в Вене?
Славный малый поскреб в замешательстве за ухом, безмолвно забрался обратно на козлы, и они поехали в Венский лес. Там он уже не спрашивал, не желают ли пассажиры выйти, да в этом и не было нужды, и так было видно, что весь мир оделся нежной весенней зеленью.
Но когда кучер развернул карету, чтобы ехать обратно, Лессинг с озорным смехом быстро спросил:
— Послушайте-ка, добрый человек, а разве Гринцинг не относится к Вене и не должен быть в числе главных достопримечательностей показан гостю города?
Кучеру ничего не оставалось делать, как повернуть лошадей и направиться в северную часть города. Но, добравшись до винодельческой деревушки Гринцинг, он, прежде чем прокатиться по уходящим круто вверх и вниз переулкам, остановился у старого, увитого плющом углового дома, на котором был вывешен издалека бросающийся в глаза зеленый венок.
Там Лессинг с Евой вышли наконец из кареты, и все вместе они отведали молодого вина, которое, вероятно, тоже составляло достопримечательность Вены, а ведь молодое вино и впрямь молодит — «о том и в священном писании сказано», пояснил кучер немецкому поэту.
Лишь поздним вечером возвратился в этот день кучер господина фон Геблера из своей поездки.
Вскоре последовали всевозможные аудиенции, одна почетнее другой. Лессингу следовало догадаться, что, нанеся визит старому статскому советнику фон Геблеру, он тем самым возвестил о своем прибытии в Вену…
Князь Кауниц, всемогущий министр, изъявил желание первым побеседовать с поэтом. Князь, державший в своих руках судьбы страны, повсеместно слыл поборником идеи «просвещенной» монархии, и у него Лессинга ждали на редкость доброжелательный прием и дружеская беседа.
День спустя за Готхольдом Эфраимом Лессингом была прислана дворцовая карета: познакомиться с ним пожелал молодой император. После смерти отца он, по настоянию матери, был допущен к делам правления, но его пристрастием были театр и изящные
— Здесь поговаривают, будто именно молодой император Иосиф хочет привлечь в Вену Лессинга, Клопштока и других, — заметила Ева перед аудиенцией.
Однако после приема Лессинг возразил:
— Об этом и речи не было.
— Ах, разве он не был столь же мил, как и министр, как князь Кауниц?
— Мил? Не то слово! Он был исключительно любезен, сказочно любезен!
— А вы, мой друг?
— Я отнесся к этому равнодушно.
То, на что втайне надеялась Ева, о чем она мечтала, вскоре стало чудесной явью: императрица Мария Терезия также удостоила Лессинга аудиенции в Хофбурге, хотя он и не добивался ее.
— Да это настоящий триумф! — воскликнула счастливая Ева. — Еще ни один немецкий поэт или ученый не удостаивался в Вене таких почестей.
Сгорая от нетерпения, она едва дождалась его возвращения и тут же накинулась на него с расспросами:
— Ну, как все прошло? Что там было?
— Была сцена, достойная комедии, любовь моя. Три раза подряд с разными интонациями я начинал было «Ваше величество, это…», однако мне, как тому заике в старом венском анекдоте, все три раза так и не удалось продвинуться дальше, ибо, громы небесные, она говорит одна и говорит непрерывно…
— Ах, я должна была вас об этом предупредить, — вставила Ева.
— Заодно уж вы могли бы мне сообщить, что она такая толстая и такая рябая. Мое изумление было бы не столь велико: ибо когда она — видимо, чтобы оказать мне честь, — уперлась обеими руками в подлокотники и при этом лишь слегка смогла приподнять свое тяжелое тело, меня так и подмывало подскочить и помочь ей.
— Удостоиться аудиенции ее величества — уже само по себе большая честь, любезный друг!
Лессинг невольно рассмеялся.
— Ну да! Человеку со стороны показалось бы в высшей мере странным увидеть, как бедный немецкий поэт выбрался из роскошной дворцовой кареты, как перед ним распахнулись все ворота и двери, как разодетый дворецкий самолично провел его через великолепную парадную залу, где один только вид шести или восьми гигантских люстр — несравненных шедевров ремесленного искусства — так поражали воображение, что лишь в приемной императрицы поэт пришел в себя…
— И что она сказала? — быстро спросила Ева.
— Она сказала — прошу не судить меня строго, если мне не удастся точно воспроизвести ее интонации, — так вот, она сказала: «Меня чрэзвычайно радует, что я могу привэтствовать вас здесь, в Вэне, мой дорогой господин Лэссинг». — «Ваше величество, это…» — попытался я ответить комплиментом на комплимент. Но она оборвала меня на полуслове: «Этот Вольфербиттель, где он, собственно находится?» — «Ваше величество, это…» — попытался я объяснить. «Но, кажется, не в Пруссии?» — перебила она. — «Ваше величество, это…» — произнес я в третий раз, но она тем временем приступила к экзамену.