Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера
Шрифт:
Насколько ужасно вздорожание, Лессинг понял, когда из Каменца пришло письмо от сестры. Добродушная Доротея, всю жизнь скромно во всем уступавшая — ибо лишь сыновьям смог бедный пастор Лессинг обеспечить приличное образование, — писала в своей обычной неуклюжей манере, с ошибками, но с таким ожесточением, что Лессинг ужаснулся.
Как же тяжело, должно быть, приходилось матери, если даже обычно снисходительная сестра впала в ярость.
Глубоко потрясенный, читал он эти слова:
«Мы каждый день с большим нетирпением ждали твоево письма… Ты ведь незнаешь или не заботишься о
Лессинг раздобыл пятьдесят талеров и послал их матери, сопроводив искренней просьбой о прощении и подробными объяснениями: «Полгода назад на меня навалились столь неотложные долги, что мне пришлось приложить все силы, дабы сохранить свое доброе имя. А посему я испытывал такую нехватку наличных средств, какую вам, я уверен, безусловно, не довелось испытать. Ведь наверняка у сестры все же всегда находился припрятанный про запас дукат или около того, которого мне, ей-богу, так часто недоставало».
Чтобы уплатить все свои старые долги, ему потребовалось бы дополнительно вознаграждение за целый год, и он не видел иного выхода из этой нужды, кроме как давать новые расписки взамен старых и работать не покладая рук. При этом деятельность его приносила весьма скудный доход. Повсюду игрались его пьесы, до него постоянно доходили слухи о пиратских переизданиях его книг — но ему не перепадало ничего, даже меньше, чем ничего — ибо раздражение, вызванное таким положением дел, часто лишало его способности работать. В Зальцбурге, а может, в Регенсбурге — какое значение имели названия, если везде повторялось одно и то же! — некая труппа, по сообщению Евы, дала на одной неделе шесть представлений его «Минны», а он не получил ни гроша! Он жаловался своему брату Карлу: «Даже самое успешное литературное творчество — не более чем самое нищенское ремесло!»
Временами его охватывало такое чувство, будто он не живет, а лишь прозябает: ведет не активную и деятельную, а созерцательную и призрачную жизнь, не яркую, насыщенную впечатлениями и творческими находками, а обремененную тяготами писания и чтения. Время от времени он получал письма и отправлял письма. Он изучал старые, значительные произведения и возвращал их к жизни из мрака забвения своими критическими исследованиями и разборами. При этом страдало его зрение — ибо нередко вместо одной ровно горящей свечи ему виделись бесчисленные дрожащие огоньки, — а чувство одиночества крайне обострялось.
Ева опять находилась в Вене. Он сам посоветовал ей принять окончательное решение без колебаний. Едва успев попрощаться, она уехала, пообещав скоро вернуться. Но в Вене трудности множились одна за другой, счет потерянному времени шел на месяцы. Свое отчаяние он пытался заглушить работой. Год заканчивался. Ему казалось, он прошел впустую.
Поистине призрачная жизнь, да, именно так! Картины действительности не желали сгущаться и обретать яркость красок. То, что его окружало, — это были лишь некие неясные, призрачные силуэты в духе времени. «Все, что Вас гнетет, — это заботы, которым уже виден конец, — писал он Еве. — Мне же теперь нередко вся жизнь
Увидев идущего ему навстречу аббата Иерузалема, назначенного несколько лет назад также попечителем Collegium Carolinum, Лессинг не удивился, поскольку и раньше нередко встречал его в этих залах и коридорах. Шаги Лессинга гулко отдавались в каменной галерее. Аббат шел почти беззвучно. На нем был скромный берет, длинный черный плащ и золотой крест на груди — все как обычно, но он скользнул по Лессингу отсутствующим взглядом, словно не заметил его, словно старался разглядеть что-то далеко вдали. Эта отрешенность образованного и обходительного человека неприятно поразила Лессинга, и он молча приподнял шляпу.
— Вы ведь тоже знали его, знали его хорошо, как истинный друг, — произнес аббат Иерузалем.
— Кого, позвольте спросить?
— Вильгельма… Сохраните о нем добрую память…
— Что с Вильгельмом? — испуганно спросил Лессинг, почувствовав недоброе.
Но аббат, не проронив ни слова в ответ, пошел прочь. И Эберт тоже не знал, что стряслось.
Но поскольку профессора имели обыкновение во время перемен встречаться в кулуарах каменной галереи, то появился тут и молодой Эшенбург, который добивался места и читал в Carolinum пробные лекции об «Одиссее» Гомера. Лессинг спросил также и его, не знает ли он, что произошло.
Эшенбург посмотрел вдаль, взглянул вверх, на овальное окно, через которое в эту осеннюю пору проникал лишь бледный свет, и произнес:
— Вильгельм Иерузалем, единственный сын аббата, застрелился в Ветцларе.
— Но почему? Чем это можно объяснить?
Ответа не знал никто. Даже Цахариэ, которого нередко выручала его фантазия, на сей раз смущенно молчал.
Возвратившись затем в Вольфенбюттель и пытаясь отогнать от себя сверлящую мысль о том, что это — тоже в каком-то смысле решение всех жизненных проблем, Лессинг снова взял в руки сочинения Вильгельма. С двойственным чувством перечитывал он ясные, правдивые, глубоко философские сентенции, которые, казалось, начисто опровергали трагическое известие. Но разве такой честный человек, как Вильгельм, не был в конечном итоге почти с неизбежностью обречен на гибель в столкновении с этой окаменелой, этой мелочной и достойной сожаления немецкой действительностью?
В старой части города Лессинг отыскал печатника, мастера Виндзейля, человека необыкновенно добродушного, который, несмотря на свой почтенный возраст, настолько приноровился к его почерку, что мог разобрать зачеркнутые, добавленные и написанные одна поверх другой строки. Таким образом, печатник избавил его от неприятного и отнимавшего массу времени переписывания набело. Едва страница, а то и небольшая статья были готовы, как Лессинг тут же относил эти части в типографию к старому мастеру: тот брался за дело и подверстывал все это к уже имеющемуся тексту. Иногда он сразу давал в руки Лессингу оттиск и заставлял его тут же, за конторкой у наборной кассы, держать корректуру. Так была изготовлена верстка первого тома вольфенбюттельских материалов. Никогда еще созданию столь оригинального и отнюдь не бесспорного произведения не сопутствовало так мало ученого тщеславия и авторских претензий.