Годы
Шрифт:
Моррис попытался остановить ее.
— Не уходи… — начал он.
— Нет! — крикнула Милли. — Пойду. Пойду приму ванну, — добавила она торопливо. И ушла.
Моррис уселся в кресло, которое она освободила. Он был рад, что остался с Элинор наедине. Некоторое время оба молчали. Они смотрели на желтый дымок и на маленькое, легкое, никчемное пламя, пляшущее на черной горе угля. Затем он задал обычный вопрос:
— Как мама?
Элинор рассказала, что все без перемен, «кроме того, что она стала больше спать». Моррис наморщил лоб. Он теряет юношескую свежесть, подумала Элинор. Это самое худшее в адвокатуре, все говорят: приходится долго ждать. Он делает черную работу для Сандерса Карри, и это очень скучно, надо целыми днями торчать в суде и ждать.
— Как старик Карри? — спросила она. У старика Карри был трудный характер.
— Желчь дает себя знать, — мрачно ответил Моррис.
— А что ты делал весь день?
— Ничего особенного.
— По-прежнему Эванс против Картера?
— Да, — кратко ответил он.
— И кто выиграет?
— Картер, конечно.
Почему «конечно», хотела она спросить, но на днях она сказала какую-то глупость, показавшую, что она не слушала его. Она все путала: например, какая разница между общим правом и каким-то другим правом? Она ничего не спросила. Они сидели молча и наблюдали за игрой пламени на углях. Пламя было зеленоватое, легкое, никчемное.
— Не думаешь ли ты, что я поступил, как полный дурак? — вдруг спросил Моррис. — Мама болеет, к тому же надо платить за Эдварда и Мартина — папе, наверное, тяжеловато. — Он опять наморщил лоб, и Элинор опять подумала, что он теряет юношескую свежесть.
— Нет, конечно, — сказала она с убеждением. Вне всяких сомнений, было бы нелепо, если бы он пошел в бизнес, ведь его сердце принадлежало юриспруденции.
— Когда-нибудь ты станешь лордом-канцлером, — сказала она. — Я в этом уверена.
Он покачал головой и улыбнулся.
— Точно, — сказала она, посмотрев на него так, как смотрела, когда он возвращался из школы, и все похвалы доставались Эдварду, а Моррис сидел молча — она прекрасно это помнила — и глотал еду, и никто не обращал на него внимания. Но даже сейчас, глядя на него, она вдруг засомневалась. Она сказала, что он станет лордом-канцлером. А может, надо было сказать, «лордом — главным судьей»? Она никак не могла запомнить, кто есть кто, поэтому он и не хочет обсуждать с ней дело «Эванс против Картера».
Она тоже никогда не рассказывала ему про Леви, разве в виде шутки. Вот что самое обидное, когда взрослеешь, подумала она: они не могут всем делиться друг с другом, как раньше. У них никогда не бывает времени побеседовать, как раньше, — обо всем на свете, и говорят они всегда только о фактах, о мелочах. Она поворошила огонь. Вдруг комнату наполнил резкий звук. Это Кросби ударила в гонг, висящий в передней. Словно дикарь, изливающий мстительный гнев на медном идоле. Волны тревожного гула сотрясали воздух.
— Господи, пора переодеваться! — сказал Моррис.
Он встал и потянулся. Поднял руки и подержал их над головой. Так он будет выглядеть, когда станет отцом семейства, подумала Элинор. Он опустил руки и вышел. Элинор еще немного посидела, размышляя, а потом встала. Что я должна не забыть? — спросила она у себя. А, написать Эдварду, тихо сказала она, подходя к письменному столу матери. Теперь это будет мой стол, подумала она, глядя на серебряный подсвечник, миниатюрный портрет деда, бухгалтерские книги — на одной из них была вытиснута золоченая корова — и на пятнистого тюленя с щетиной на спинке — подарок Мартина маме к ее последнему дню рождения.
Кросби держала открытой дверь столовой и ждала, пока они спустятся. Чистка серебра не прошла даром, подумала она. На столе сверкали ножи и вилки. Вся комната, с резными стульями, картинами, двумя кинжалами над камином и красивым буфетом — все эти массивные предметы, которые Кросби ежедневно вытирала и полировала, лучше всего смотрелись вечером. Днем они пахли едой и скрывались под саржей, а вечером были ярко освещены и казались полупрозрачными. И семья очень пригожая, думала она, когда они проходили в столовую: девушки в красивых платьях из узорчатого сине-белого муслина и мужчины, такие элегантные в вечерних пиджаках. Кросби выдвинула кресло полковника. По вечерам он всегда бывал в ударе, ужинал с аппетитом, и его дурное настроение куда-то девалось. Он был в жизнерадостном расположении духа. Заметив это, дети тоже воспряли.
— Ты сегодня в прелестном платье, — сказал он Делии, садясь.
— Оно старое, — откликнулась она, приглаживая синий муслин.
Бывая в хорошем настроении, он излучал великодушие, непринужденность, обаяние, и это ей особенно в нем нравилось. Люди всегда говорили, что она похожа на него. Иногда это ее радовало — например, в этот вечер. В вечернем пиджаке он смотрелся таким чистым, розовым, добродушным. В такие минуты они опять становились детьми, повторяли семейные шутки и смеялись над ними без особенной причины.
— Элинор хандрит, — сказал отец, подмигивая остальным. — У нее сегодня Гроув.
Все засмеялись: Элинор подумала, что он рассказывает о Ровере, собаке, тогда как речь шла о женщине — миссис Эджертон. Кросби, разливавшая суп, сморщилась, потому что ей тоже хотелось расхохотаться. Иногда полковник так смешил Кросби, что ей приходилось отворачиваться и делать вид, будто она чем-то занята у буфета.
— А, миссис Эджертон… — сказала Элинор, принимаясь за суп.
— Да, миссис Эджертон, — отозвался отец и стал дальше рассказывать историю о миссис Эджертон, «про чьи золотые волосы злые языки говорили, что они не совсем ее собственные».
Делия любила слушать рассказы отца об Индии. Они были остроумны и одновременно романтичны. Представлялся офицерский ужин очень жарким вечером: все сидят в обеденных кителях за столом, посреди стола стоит огромная серебряная чаша.
Он всегда был таким, когда мы были маленькими, думала она. Она вспомнила, что он прыгал через костер на ее дне рождения. Она наблюдала за тем, как он ловко раскладывает котлеты по тарелкам левой рукой. Она восхищалась его уверенностью, здравомыслием. Раздавая котлеты, он продолжал: