Годы
Шрифт:
Стало холодно: огонь в камине почти потух, лишь в одном месте из-под серой золы пробивался слабый язычок пламени. Эдварду очень кстати вспомнился подарок отца — посылка с вином, пришедшая нынче утром. Он подошел к столику у стены и налил себе рюмку портвейна. Подняв его против света, он улыбнулся. Он опять увидел отцовскую руку с двумя гладкими шишками на месте пальцев, — отец всегда смотрел рюмку на свет перед тем, как выпить.
«Невозможно хладнокровно воткнуть штык в человека», — вспомнил Эдвард слова отца.
— И невозможно пойти на экзамен, не выпив, — произнес Эдвард. Он подождал, как отец, держа рюмку перед светом. Потом отхлебнул и поставил рюмку на стол перед собой. И вернулся к «Антигоне». Он читал, отпивал, читал и опять отпивал портвейн. Мягкая теплая волна пошла от затылка вдоль позвоночника. Вино как будто открыло маленькие дверцы в его мозгу. Вино ли, слова ли тому были причиной, но перед ним возникло лучезарное облако, сгущение лилового тумана, из которого выступила древнегреческая девушка, которая одновременно была англичанкой. Она стояла среди мрамора и асфоделей, и в то же время вокруг нее были современная мебель и обои от Уильяма Морриса [10] — она была его кузиной Китти, какой он видел ее, когда в последний раз ужинал в ректорской резиденции. Две девушки в одной — Антигона и Китти — в книге и в его комнате. Она освещена ярким светом, она — пурпурный цветок… Нет! — воскликнул он, никакой она не цветок! Потому что если по земле когда-либо ходила живая, настоящая девушка, которая дышит и смеется, то это была Китти, в сине-белом платье, в котором она была на том ужине в резиденции. Эдвард прошел через комнату к окну. Сквозь деревья светились красные квадраты. В резиденции прием. С кем она разговаривает? Что она говорит? Он вернулся к столу.
10
Уильям Моррис (1834–1896) — английский художник, поэт, искусствовед, публицист, деятель рабочего движения. В 1861 г. основал ассоциацию ремесленников, изготовлявшую вручную предметы домашнего обихода.
— Проклятье! — вскрикнул Эдвард, проткнув бумагу карандашом. Грифель сломался.
Тут в дверь кто-то постучал, не требовательно, а вскользь, как будто проходя мимо, а не желая войти. Эдвард подошел к двери и открыл ее. На несколько ступеней выше по лестнице маячила фигура крупного молодого человека, облокотившегося на перила.
— Заходи, — сказал Эдвард.
Крупный молодой человек медленно спустился. Он был очень большой. Его глаза навыкате глянули с тревогой при виде книг, лежавших на столе. Он смотрел на книги. Древнегреческие. Хотя имеется и вино.
Эдвард наполнил рюмки. Рядом с Гиббсом он выглядел, как любила выражаться Элинор, «субтильным». Он сам чувствовал этот контраст. Рука, которой он поднял рюмку, рядом с красной лапой Гиббса походила на девичью. Рука Гиббса была ярко-багровой, точно кусок сырого мяса.
Темой, их объединявшей, была охота. Они стали беседовать о ней. Эдвард откинулся на спинку и предоставил говорить Гиббсу. Ему было приятнее слушать Гиббса и представлять, как тот скачет по английским сельским тропам. Тот рассказывал о сентябрьской охоте на лисят и о необученной, но послушной лошади-полукровке.
— Помнишь ту ферму справа, если ехать к Стейпли? — спросил Гиббс. — И хорошенькую девушку? — Он подмигнул. — К сожалению, она замужем за лесником.
Гиббс говорил, а Эдвард смотрел, как он большими глотками пьет портвейн. Он говорил, как ему хочется, чтобы это проклятое лето скорее кончилось. А потом опять начал рассказывать старую историю о суке спаниеля.
— Приезжай, поживи у нас в сентябре, — произнес Гиббс, когда дверь открылась — столь внезапно, что Гиббс не услышал этого, — и вошел еще один человек, совсем не похожий на Гиббса.
Это был Эшли. Прямая противоположность Гиббса. Ни высок, ни короток, ни брюнет, ни блондин. Но неприметным его назвать было нельзя — ни в коем случае. Одной из его отличительных черт была манера двигаться: будто столы и стулья излучали какое-то поле, которое он ощущал невидимыми антеннами или усами, подобно кошке. Он опустился в кресло, осторожно, опасливо, посмотрел на стол и прочел полстроки в одной из книг. Гиббс прервался посередине фразы.
— Здравствуй, Эшли, — сказал он довольно сухо, а затем протянул руку и налил себе еще одну рюмку полковничьего портвейна. Графин опустел. — Извини, — сказал Гиббс, глянув на Эшли.
— Не открывайте бутылку ради меня, — торопливо произнес Эшли. Его голос прозвучал чуть визгливо, будто он был смущен.
— Мы и сами бы еще выпили, — непринужденно сказал Эдвард и пошел в столовую за портвейном.
— Чертовски неловко, — пробормотал он, наклоняясь за бутылкой. Теперь, думал он, выбирая бутылку, будет очередная ссора с Эшли, а в этом семестре он уже дважды ссорился с Эшли из-за Гиббса.
Эдвард вернулся с бутылкой и сел на низкую табуретку между ними. Он вытащил пробку и начал разливать вино. Оба смотрели на него с восхищением. Это льстило его тщеславию, над которым всегда смеялась Элинор. Ему нравилось чувствовать на себе их взгляды. И все-таки он может непринужденно общаться с обоими, подумал Эдвард. Эта мысль доставила ему удовольствие. Он может говорить об охоте с Гиббсом и о книгах — с Эшли. Тогда как Эшли может рассуждать только о книгах, а Гиббс — Эдвард улыбнулся — только о девушках. О девушках и лошадях. Эдвард наполнил три рюмки.
Эшли отпивал понемногу, а Гиббс, держа рюмку в огромной красной руке, жадно глотал. Поговорили о скачках, потом — об экзаменах. Затем Эшли, оглядывая книги на столе, спросил:
— Ну, а у тебя как дела?
— Ни малейшего шанса, — сказал Эдвард. Его безразличие было притворным. Он делал вид, будто презирает экзамены, но это было неправдой. Гиббса он провести мог, но Эшли видел его насквозь. Он часто ловил Эдварда на подобных мелких слабостях, которые, впрочем, только очаровывали его еще больше. Как он красив, думал Эшли: сидит между ними, и свет падает сверху на его светлые волосы. Он похож на древнегреческого юношу, он силен, но в каком-то смысле и слаб, и нуждается в моей защите.
Его надо ограждать от мужланов вроде Гиббса, гневно думал Эшли. Как только Эдвард может терпеть это неуклюжее животное, удивлялся он, глядя на Гиббса, от которого всегда несло пивом и лошадьми (он слушал, что тот говорит). Войдя, Эшли поймал обрывок возмутительной фразы, свидетельствовавшей о том, что они строили вместе планы.
— Что ж, я поговорю со Стори насчет той лошади, — сказал Гиббс, заканчивая беседу, понятную только им двоим, которую они вели до прихода Эшли. Его пронзила ревность. Чтобы скрыть это, он протянул руку и взял книгу, лежавшую открытой на столе. И сделал вид, будто читает.
Он хочет оскорбить меня, чувствовал Гиббс. Он знал, что Эшли считает его неотесанным мужланом. Грязный поросенок ввалился и испортил разговор, да еще дерет нос, пытаясь меня унизить. Прекрасно. Я собирался уходить, а теперь останусь и наступлю Эшли на хвост, — он знал, как это сделать. Гиббс повернулся к Эдварду и продолжил разговор.
— Только мы уж по-простому, — сказал он. — Мои уедут в Шотландию и слуг увезут.
Эшли с ожесточением перевернул страницу. Значит, они будут наедине. Ситуация начала доставлять Эдварду удовольствие. Он решил подыграть.