Гоголь в Москве (сборник)
Шрифт:
В этот приезд в Москву Гоголь также встречался (как явствует из его записки к Погодину об устройстве дружеского обеда) с профессором энциклопедии права Московского университета П. Г. Редкиным14. Сын боевого суворовского офицера, участника героического альпийского похода «чудобогатырей», Редкий был старым товарищем писателя по Нежинской гимназии и принимал вместе с Гоголем участие в литературном ученическом кружке. В начале 1830-х годов он закончил свое образование в Берлинском университете, где слушал у Гегеля логику и историю философии. Молодой профессор был любим студентами; по воспоминаниям А. Н. Афанасьева, он «читал с одушевлением оратора»15. Позднее Редкий был в близких отношениях с Герценом. В 1830-е годы он жил на Большой Полянке, в доме № 30.
К этому же пребыванию Гоголя в Москве относится его знакомство с автором популярной в свое время хрестоматии по истории русской литературы А. Д. Галаховым. Последний вспоминает, что он несколько раз встречал Гоголя у профессора судебной медицины А. О. Армфельда, близкого со многими литераторами — Аксаковым, Погодиным и другими. Узнав, что Галахов знакомит институток с его сочинениями, исключая, по указанию начальницы института, отдельные места, Гоголь рассмеялся и посоветовал читать «все сплошь… Ведь дивчата прочтут же тайком, втихомолку»16. Армфельд, с которым Гоголь был в дальнейшем в довольно, близких отношениях, жил в эти годы на казенной квартире при Сиротском; институте Московского воспитательного дома (Солянка, № 12).
Павел Воинович Нащокин
Можно полагать, что именно в этот приезд на квартире Аксаковых Гоголь встретился и с известным другом Пушкина П. В. Нащокиным. Жена последнего отмечает, что «…Гоголь скоро стал своим человеком в нашем доме»17. Вспомним, что эпизод из жизни Нащокина послужил Пушкину сюжетом «Домика в Коломне», его рассказы о помещике Островском Пушкин использовал для «Дубровского». Своеобразной личностью Нащокина заинтересовался и Гоголь. По свидетельству Щепкина, именно с него списан характер помещика Хлобуева во втором томе «Мертвых душ». Выделял Гоголя и Нащокин. После смерти Пушкина он видит в нем его преемника. Об особом внимании к Гоголю свидетельствует следующее сообщение Нащокина в письме к Погодину (1844 г.): «Часы, которые он (Пушкин. — Б. З.) носил… я их подарил Н. В. Гоголю, у которого они еще и теперь находятся» 18. В эти годы Нащокин жил в Воротниковском переулке, в доме Ивановой (ныне № 12). Дом в основном сохранился, лишь вместо мезонина в 1838 году на первом этаже был выведен цельный второй этаж.
1 сентября Гоголь уже был в Петербурге. Здесь необходимо остановиться на одном весьма существенном факте творческой биографии Гоголя, тесно связанном с Москвой. В 1835 году осложняются его взаимоотношения с Петербургским университетом, где с июля 1834 года он был определен адъюнктом по кафедре истории. Вышедшие в начале 1835 года его книги «Арабески» и «Миргород» подверглись резким нападкам петербургской критики. Зная большую восприимчивость Гоголя, нельзя не думать, что эти дни были для него очень трудными. «Неизвестно, что сталось бы с автором, впечатлительным до крайности, — пишет П. В. Анненков, близко стоявший к Гоголю, — если бы Москва разделила сомнения и холодность петербургской публики, но здесь он встретил участие, поднявшее, как нам хорошо известно, нравственную бодрость его и сообщившее ему уверенность в своих силах… Нет сомнения, что Белинский первый положил твердый камень в основание всей последующей его известности, начав первый объяснять смысл и значение его произведений. Можно думать, что Белинский уяснил самому Гоголю его призвание и открыл ему глаза на самого себя»19. Речь здесь идет о двух статьях Белинского: «Гоголь, „Арабески“ и „Миргород“» («Молва», 1835, № 15; ценз. разр. от 12 апреля) и главным образом «О русской повести и повестях г. Гоголя» («Телескоп», 1835, № 7 и 8, ценз. разр. от 1 и 21 сентября). В первой статье Белинский писал о значении произведений Гоголя: «…эти новые произведения игривой и оригинальной фантазии г. Гоголя принадлежат к числу самых необыкновенных явлений в нашей литературе»20. Во второй же, раскрывая сущность дарования писателя, он говорил: «Отличительный характер повестей г. Гоголя составляют — простота вымысла, народность, совершенная истина жизни, оригинальность и комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния… Гоголь — поэт, поэт жизни-действительной»21. И далее: «После „Горе от ума“ я не знаю ничего на русском языке, что бы отличалось такою чистейшею нравственностию и что бы могло иметь сильнейшее и благодетельнейшее влияние на нравы, как повести г. Гоголя»22. Вот почему нельзя не согласиться ‘ с Анненковым, утверждавшим, что «…настоящим восприемником Гоголя и русской литературе, давшим ему имя, был Белинский… Я близко знал Гоголя в это время и мог хорошо видеть, как, озадаченный и сконфуженный не столько ярыми выходками Сенковского и Булгарина, сколько общим осуждением петербургской публики, ученой братии и даже приятелей, он стоял совершенно одинокий, не зная, как выйти из своего положения и на что опереться… Руку помощи в смысле возбуждения его упавшего духа протянул ему тогда никем не прошенный, никем не ожиданный и совершенно ему неизвестный Белинский, явившийся с упомянутой статьей в „Телескопе“ 1835-го года. И с какой статьей! Он не давал в ней советов автору, не разбирал, что в нем похвально и что подлежит нареканию… — а, основываясь на сущности авторского таланта и на достоинстве его миросозерцания, просто объявил, что в Гоголе русское общество имеет будущего великого писателя»23. Так признание Гоголя пришло из Москвы. Белинский прозорливо понял и оценил историческую роль Гоголя для русской литературы еще до написания им «Ревизора» и «Мертвых душ».
6 декабря 1835 года Гоголь писал Погодину из Петербурга: «Я расплевался с университетом, и через месяц опять беззаботный казак… Но в эти полтора года… я много вынес оттуда и прибавил в сокровищницу души… Смеяться, смеяться давай теперь побольше. Да здравствует комедия! Одну наконец решаюсь давать на театр (речь идет о законченном „Ревизоре“. — Б. З.)… Скажи Загоскину, что я буду писать к нему об этом, и убедительно просить о всяком с его стороны вспомоществовании, а милому Щепкину: что ему десять ролей в одной комедии… Той комедии, которую я читал у вас в Москве, давать не намерен на театр („Женихи“, впоследствии названная „Женитьба“. — Б. З.)…»1 Однако «Ревизора» Гоголь выслал в Москву лишь через четыре с лишним месяца, уже после премьеры (19 апреля 1836 г.) в Петербурге. Он не доверял современным ему артистическим силам, воспитанным на развлекательных переводных водевилях, справедливо опасаясь, что общественный пафос его комедии будет снижен в постановке. Личное и деятельное участие в ней он считал необходимым. Вспоминая премьеру «Ревизора» в Петербурге, П. В. Анненков пишет: «Хлопотливость автора во время постановки своей пьесы, казавшаяся странной, выходящей из всех обыкновений и даже, как говорили, из всех приличий, горестно оправдалась водевильным характером, сообщенным главному лицу комедии, и пошло-карикатурным, отразившимся в других. Гоголь прострадал весь этот вечер»2. Во что же бы превратилась его комедия, если бы он устранился от работы с актерами? Свое присутствие в Москве он считал необходимым, чтобы личным чтением дать правильное и общественно заостренное раскрытие персонажам пьесы. 21 февраля он пишет Погодину: «Не хочу даже посылать прежде моего приезда актерам, потому что ежели они прочтут без меня, то уже трудно будет переучить их на мой лад. Думаю быть если не в апреле, то в мае в Москве»3.
Но роковой день премьеры «Ревизора» в Петербурге по существу надломил жизнь Гоголя и вызвал многолетние скитальчества за границей, только бы вон из николаевской России! Напрасно Щепкин, беспокоясь о судьбе московской постановки, пытался добиться приезда сюда Гоголя. По его просьбе Пушкин, находившийся тогда в Москве, пишет жене: «Пошли ты за Гоголем и прочти ему следующее: видел я актера Щепкина, который ради Христа просит его приехать в Москву прочесть „Ревизора“. Без него актерам не спеться… не надобно чтоб „Ревизор“ упал в Москве, где Гоголя более любят, нежели в П.[етер-]Б.[ург]е…»4.
Пытается воздействовать на Гоголя и Погодин. «Щепкин плачет, — пишет он. — …Ты сделал с ним чудо. При первом слухе о твоей комедии на сцене он оживился, расцвел, вновь сделался веселым, всюду ездил и рассказывал. Надо почтить это участие таланта»5. Но, жестоко потрясенный петербургской премьерой, Гоголь с горечью пишет 29 апреля Щепкину: «Посылаю вам „Ревизора“… познакомившись с здешнею театральною дирекциею, я такое получил отвращение к театру, что одна мысль о тех приятностях, которые готовятся для меня еще и на московском театре, в силе удержать и поездку в Москву и попытку хлопотать о чем-либо… Мочи нет. Делайте, что хотите, с моей пьесой… Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня. Бранят и ходят на пьесу; на четвертое представление нельзя достать билетов… уже находились люди, хлопотавшие о запрещения ее. Теперь я вижу, что значит быть комическим писателем. Малейший призрак истины — и против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия»6.
Первое представление «Ревизора» в Москве состоялось 25 мая 1836 года. Ввиду ремонта Большого театра спектакль был дан в Малом. Городничего играл Щепкин, Хлестакова — Ленский. Однако первые спектакли, на которых присутствовало преимущественно светское общество Москвы, принимались сдержанно. В письме к актеру И. И. Сосницкому, исполнителю роли городничего в Петербурге, М. С. Щепкин иронически поясняет подлинные причины непринятия пьесы этим кругом зрителей: «Бранишь, что я не писал подробно об успехе пьесы… Публика была изумлена новостью, хохотала чрезвычайно много, но я ожидал гораздо большего приема. Это меня чрезвычайно изумило; но один знакомый забавно объяснил мне эту причину: „Помилуй, говорит, как можно было ее лучше принять, когда половина публики берущей, а половина дающей“»7. Очень может быть, что именно этот круг зрителей первых петербургских и московских спектаклей «Ревизора» вызвал в позднейшей редакции появление известной реплики городничего: «Чему смеетесь? Над собою смеетесь!».
О том, в какой мере казнокрадство и взяточничество вошли в плоть и кровь николаевского режима и поощрялись сверху, наглядно свидетельствует красноречивая запись петербургского полицмейстера Ф. Б. Дубисса-Крачака. По его словам, «обычай» взяточничества, «как бы узаконенный, до того строго и точно соблюдался, что император Николай I посылал праздничные каждый раз по 100 руб. тому квартальному надзирателю, в квартале которого находился Зимний дворец»8. В этой ситуации становится вполне понятной общеизвестная фраза Николая I о том, что в «Ревизоре» досталось всем, а ему в особенности.
Московский журнал «Молва» посвятил первому представлению «Ревизора» большую воинствующую статью, написанную, как недавно установлено, Н. С. Селивановским, близким знакомым Белинского. Эта статья имеет громадное значение для уяснения той исторической обстановки, в которой осуществлялась московская постановка «Ревизора». В ней подчеркивается, что светские зрители, заполнившие в день премьеры театр, не могли не встретить враждебно пьесу Гоголя: «Так должно было быть, так и случилось!». Автор отмечает, что «…публика, посетившая первое представление „Ревизора“, была публика высшего тону, богатая, чиновная, выросшая в будуарах… Эта публика не обнаруживает ни печали, ни радости, ни нужды, ни довольства… потому, что это неприлично, что это вульгарно. Блестящий наряд и мертвенная холодная физиономия, разговор из общих фраз или тонких намеков на отношения личные: вот отличительная черта общества, которое низошло до посещения „Ревизора“, этой русской, всероссийской пиесы, изникнувшей не из подражания, но из собственного, быть может, горького чувства автора. Ошибаются те, которые думают, что эта комедия смешна, и только. Да, она смешна, так сказать снаружи; но внутри, это горе-гореваньице, лыком подпоясано, мочалами испутано. И та публика, которая была в „Ревизоре“, могла ли, должна ли была видеть эту подкладку, эту внутреннюю сторону комедии?.. Мы сбираемся идти к. судье, или городничему, думаем, как говорить и что сказать ему, а публика, о которой говорим теперь, кличет судью, зовет городничего… С этой-то точки глядя на собравшуюся публику, пробираясь на местечко между действительными и статскими советниками, извиняясь перед джентльменами, обладающими несколькими тысячами душ, мы невольно думали: вряд ли „Ревизор“ им понравится, вряд ли они поверят ему, вряд ли почувствуют наслаждение видеть в натуре эти лица, так для нас страшные… Уже в антракте был слышен полуфранцузский шепот негодования, жалобы, презрения: „mauvais genre!“ [9] — страшный приговор высшего общества, которым клеймит оно самый талант, если он имеет счастие ему не нравиться… мы слышали, выходя из театра, как иные в изумлении спрашивали: что же это значит?»9.
9
Дурной жанр (фр.).