Гоголь

Степанов Николай Леонидович

Гоголя огорчила просьба сестры. Она показалась ему слишком дорогостоящим удовольствием, прихотью. Денежные дела его самого, как всегда, были не блестящи. Он написал суровое, поучительное письмо, в котором корил сестру за непозволительные претензии и сообщал: «Денежные обстоятельства мои плохи. Видно, богу угодно, чтобы мы остались в бедности. Да и признаюсь, полная бедность гораздо лучше средственного состояния. В средственном состоянии приходят на ум всякие замашки свыше состояния; и кочь-карета, и досада на то, что не в силах ее сделать, и мало ли чего на каждом шагу, А когда беден, тогда говоришь: «я этого не могу» — и спокоен. Милая сестра моя, люби бедность». Он был

беден и уже не гнался за чем-либо, помимо самого обязательного. Раньше он любил нарядные жилеты, безделушки, редкие книги. Сейчас ему ничего не надо, кроме носильного платья и белья. Гоголь привык жить в чужих домах, привык тратить на себя деньги лишь в самых необходимых случаях.

Но если он и не мог купить сестре фантастическую «кочь-карету», то на ее свадьбу он должен приехать. А тут, как назло, надо подготовить новое издание поэмы. Надо заняться переизданием собрания сочинений, а то предприимчивые книгопродавцы распустили слухи, что его сочинения будут запрещены цензурой, и берут с покупателей вшестеро дороже за оставшиеся экземпляры его книг!

Он получил записку от Смирновой из Спасского. Александра Осиповна болела и просила Гоголя навестить ее. «Вас привезут ко мне в 70 верст от Москвы, — писала она, — в такую мирную глушь и такие бесконечные поля, где, кроме миллионов сенных скирд, песни жаворонка и деревенской церкви, вы ничего не увидите и не услышите…» Гоголь отправился навестить свою давнишнюю приятельницу.

Усадьба Смирновой была расположена на высоком берегу Москвы-реки, неподалеку от ее впадения в Оку. На холме стоял помещичий дом с колоннадами, два флигеля соединялись с домом галереями с цветами и деревьями в кадках. Круглый зал посреди дома имел большой балкон, также окруженный колоннами. Направо от дома — подстриженный французский сад с беседками, фруктовыми деревьями, оранжереями. Налево — английский парк с ручьями, гротами, мостиками, романтическими развалинами.

Александра Осиповна сильно переменилась. Она еще больше пожелтела и ослабела, В лице появилось тревожное беспокойство.

— Я занемогла! — печально встретила она Гоголя. — Нервы, бессонница, волнения!

— Что ж делать, я сам вожусь с нервами! — отвечал Гоголь.

Перемена в Александре Осиповне его сильно расстроила. Она рассказала ему о неприятностях, постигших Николая Михайловича, о клеветнических наветах на него, вызвавших расследование сенатской комиссии и увольнение с должности губернатора.

Гоголю отвели две комнатки во флигеле с окнами в сад. В одной он спал, а в другой работал. Вставал он рано, умывался и одевался сам и шел прямо в сад на прогулку. После утреннего кофе занимался часов до одиннадцати. Когда приходила Смирнова, он прикрывал свои тетрадки платком и очень был недоволен, если Александра Осиповна пыталась взглянуть на его работу.

— А, вот как! Вы подглядываете! Мне придется запирать свои тетрадки!

Он читал ей ежедневно житие какого-нибудь святого из Четьи-Миней. После обеда они ездили кататься. Это были грустные поездки: вспоминали о прошлом, о Пушкине, об Италии, Ницце. Казалось, что вся жизнь была уже позади. Вечерами они, смотрели, как загоняют скот, — это напоминало Малороссию, молодость. Однажды Александра Осиповна застала его на диване в гостиной. Он читал житие какого-то святого. Когда она вошла, Гоголь пристально смотрел сквозь отворенное окно в поле. Глаза его восторженно сияли, лицо озарено было улыбкой.

— Николай Васильевич, что вы тут делаете? — спросила Смирнова.

Он как будто проснулся, даже испугался.

— Ничего. Читаю житие Косьмы и Дамиана! Надо позабыть себя со всем черствым окружением

собственных забот и, дорожа всякой минутой, спешить благодарить за нее бога, живя, подобно птицам небесным, не сея, не собирая в житницы!

Шутливость и затейливость в словах его исчезли. Он был неизменно озабочен и погружен в себя. Жаловался на болезни. Так прошел месяц. Александра Осиповна чувствовала себя все хуже и хуже и должна была переехать в Москву для лечения. Возвращались они вместе. Прощаясь, Гоголь спросил:

— А думали ли вы о смерти?

— Это моя постоянная мысль, — горько призналась Александра Осиповна. — Я каждый день о ней думаю.

— Пора нам приняться, наконец, за главное дело, — тихо сказал Гоголь, — позаботиться не в шутку об украшении душ… Говорю это потому, что с ужасом вижу, как с каждым днем мы отходим все больше от жизни, предписанной нам Христом! А смерть подходит к нам все ближе и ближе!

Его стала теперь преследовать мысль о смерти. Но он не боялся ее. Ему казалось, что в нем постепенно все угасает. Хотелось лишь привести в порядок дела, закончить то, что стало смыслом его жизни. Издание своих книг он поручил Шевыреву. В июле 1851 года он отправляется на дачу к Шевыреву в Троицкое, в двадцати верстах от Москвы. Шевырев жил в старом, заброшенном имении, окруженном сосновым лесом, Гоголь приехал в наемной карете на паре серых лошадей. Войдя в дом, он дружески обнял Шевырева и сказал:

— Ну, вот теперь наговоримся, я приехал сюда пожить!

Гоголь поселился в уединенном флигеле в саду. Людям было запрещено входить к нему и маячить без дела около флигеля. Гоголь жил затворником, спеша закончить второй том поэмы. По вечерам Шевырев заходил к нему, и они вдвоем с превеликой таинственностью читали написанное. Даже Берг, гостивший в то же время у Шевырева, не имел доступа на эти тайные совещания.

Гоголь прочел Шевыреву семь глав своей поэмы. В этих главах появлялась новая героиня — эмансипированная дама, светская красавица, избалованная успехом, проведшая свою молодость в столице, при дворе и за границей. Кое-что в ней напоминало Александру Осиповну. Судьба привела ее в провинцию, ей уже за тридцать пять лет, ей скучно, она тяготится своей жизнью. В это время она встречается с молодым, тоже праздным помещиком Платоновым, и тогда возникает новое чувство, которое оживляет их. Но вскоре они понимают, что то была только вспышка, каприз, что истинной любви не было, и наступает охлаждение и скука, еще более тягостная, чем прежде.

— Убедительно прошу тебя не сказывать никому о прочитанном, — просил Гоголь Шевырева, — ни даже называть мелких сцен и лиц героев. — Он боялся преждевременных слухов, разговоров, пересудов.

Растроганный Шевырев обещал свято хранить молчание и уверял Гоголя, что написанное им несравненно выше первого тома!

Гоголь даже не всегда являлся к завтраку и обеду, так усиленно он работал. С окружающими говорил он немного и как-то вяло и неохотно, обращаясь к одному Шевыреву. Он жаловался ему, что его нервы сильно расслаблены, что он изнемог.

— Чувствую, что нужно развлечение, — жаловался он Шевыреву, — а какое — не найду сил придумать!

Он просил Шевырева ускорить издание собрания своих сочинений, передать отдельные тома в разные типографии, чтобы набор и печатание проходили быстрее. Сам читал корректуру, которую ему привозили из Москвы. Особенно беспокоился он о цензуре.

— Прежде хотел было вместить некоторые прибавления и перемены, — жаловался он Шевыреву, — но теперь не хочу: пусть все остается в том виде, в каком было в первом издании. Еще пойдет новая возня с цензорами! Бог с ними!