Голая правда
Шрифт:
— Не твое дело! — в гневе закричал он. — Не смей говорить о ней!
— Ты так ничего и не понял… — горько сказала она и ушла.
Алтухов остался один. Одному было намного легче. Не было упрекающего тихого взгляда, когда он, сидя по вечерам в полутемной комнате, перебирал немногие оставшиеся у него снимки. Не было постоянного чувства вины, приводящего к страшным порывам гнева, когда в бешенстве, овладевавшем, как приступ странной болезни, он крушил все, что попадалось под руку. Не было болезненного отрезвления, когда он на коленях просил прощения у жены, а она, глотая тихие слезы, сметала веником осколки и выносила сломанную мебель. После
Без Гали ему стало гораздо спокойнее. Он развесил по стенам фотографии, соорудив подобие иконостаса. Родители ни во что не вмешивались. Старшая сестра Наташа была слабоумна и не понимала трагедии брата.
Теперь он был с Евгенией один на один. Он разговаривал с ее портретом, прежде чем заснуть, лелея надежду встретиться во сне. Но она редко посещала его в ночные часы. А если и посещала, то лица почти не было видно, она стояла боком или спиной к нему, и только по странному волнению было понятно, что это она. Просыпаясь, он первым делом говорил фотографиям «доброе утро», а потом шел умываться.
Потом он узнал, что у нее родился ребенок. Алтухов был счастлив, как будто это было его дитя. Он приходил к одноклассникам и с блаженным видом рассказывал, что у Шиловской родилась девочка, вес три с половиной килограмма, ростом пятьдесят четыре сантиметра — длинненькая, как и он! Одноклассники радовались вместе с ним, а когда он уходил, выразительно крутили пальцем у виска — совсем крыша поехала у парня.
Девочка Оля, дочка Шиловской, стала жить с бабушкой и дедушкой через три дома от Алтухова, а Евгения продолжала дальше покорять столицу. Теперь единственной отдушиной Алтухова стали посещения парка, где гуляли Олечка с бабушкой. Он смотрел на хорошенькую девочку, на ее льняные кудри, нос кнопкой и высокий лоб и находил в лице несомненное сходство с собой. Он считал, что она похожа на него.
«Так бывает, — размышлял он, — когда беременная женщина думает о ком-то».
Так постепенно Алтухов убедил себя в том, что Евгения его помнит. Помнит и, может быть, даже любит, и только странная прихоть судьбы не позволяет им соединиться. Но он терпелив. Он будет ждать столько, сколько понадобится, пока она не вернется к нему сама. Все будет так, как он предполагает… Да будет так…
Между тем Шиловская после рождения дочери развелась со своим мужем-художником и парила в свободном полете не обремененной семейными узами женщины. Она снималась в плохих фильмах, в которых насилия, секса и дешевой сентиментальности было больше, чем смысла.
Теперь Алтухов ходил на все фильмы, в надежде увидеть ее хотя бы на экране кинотеатра. Как он был счастлив и горд, когда замечал после титров «в эпизодах снимались» ее фамилию. Он рассказывал всем, что вчера видел Евгению в кино «Смерть после смерти», она еще больше похорошела, правда, бледна немного, но это, наверное, просто плохая копия. Ему действительно казалось, что он въяве встречался с ней.
Постепенно фамилия Шиловской преодолела барьер «в эпизодах снимались» и переползла несколько повыше. Она уже стояла хотя и не сразу под строчкой «в главной роли», но подобралась совсем близко к ней. Алтухов был страшно горд — Евгения становится знаменитостью. Ее имя все чаще стало встречаться на страницах театральной хроники и в разделе светских новостей.
Как гром среди ясного неба грянуло известие о новом браке Шиловской. Алтухов был потрясен. Как же ее обещание выйти за него замуж? Он даже поехал в Москву, чтобы напомнить о себе, но приблизиться к ней он так и не смог. Евгения со своим новым мужем, финансовым магнатом, обитала теперь в недоступных сферах, под бдительным оком охраны, не понимающей русского языка.
С большим трудом Алтухову удалось попасть на постановку «Трамвая «Желание» — пьесы, в которой Шиловская играла слабую безумную женщину, такую же трогательную, болезненно-хрупкую, какой он ее представлял в своих воспоминаниях. Она была совсем рядом, на сцене, в метрах шести от него. Алтухов даже видел в бинокль все мелкие детали ее лица — недавно появившиеся гусиные лапки, веером расходившиеся к вискам, родинку на подбородке, толстый слой грима. Он видел, как на расстоянии протянутой руки от него она страдает от неизбывного одиночества и отчуждения, и был готов немедленно запрыгнуть на сцену, спасти ее и уберечь.
За кулисы его не пустили. Когда закончилось последнее действие, за долю секунды перед тем, как должен был грянуть взрыв аплодисментов, Алтухов крикнул: «Женя, я здесь!» Но его голос потонул в лавине беспорядочных хлопков, и он не понял, услышала ли она его голос…
Зал скандировал: «Ши-лов-ска-я! Ши-лов-ска-я!» Евгения выходила снова и снова, со счастливой усталой улыбкой ловила охапки бросаемых на сцену цветов, и ее губы беззвучно шептали слова благодарности. Со всем залом скандировал и Алтухов, надеясь на невозможное — что она увидит, различит его в темноте партера, спустится к нему, обнимет его, и тогда…
После спектакля он ждал ее у служебного выхода вместе с небольшой кучкой поклонников. Но Евгения вышла под руку с гориллообразным детиной, защищавшим ее от почитателей, и лицо ее, только что усталое, с печально опущенными губами, привычно расплывалось в искусственно-приветливой улыбке.
— Женя! — Алтухов рванулся к ней, расталкивая людей. — Женя! Это я! Я здесь!
Но Шиловская не слышала. Или не обратила внимания на крик. Подписав несколько фотографий, она села в машину, которая, вильнув в темноте габаритными огнями, быстро скрылась за поворотом.
Он вернулся в Свердловск смертельно обиженный. Она не захотела видеть его! Черно-белый иконостас был сорван со стены и растоптан. Все реликвии: вырезки из газет, рассказывающие о ней, ее интервью, рекламки фильмов с ее участием, афишки спектаклей, школьная тетрадка сочинений, исписанная быстрым угловатым почерком, книги с дарственными надписями, сохранившиеся еще со школьных лет, забытый платок, оброненная заколка — все было собрано в полиэтиленовый пакет и вынесено на помойку.
— А где та артистка, которая тебя любит? — наивно спрашивала глупенькая Наташа, заметив темные пятна на фоне выгоревших обоев, которые остались на месте снятых фотографий.
— Не твое дело! Сдохла, умерла! Нет ее! — заорал Алтухов и вытолкал сестру из комнаты.
После этого Наташа ходила по соседям и простодушно, с горестным видом рассказывала, что та красивая артистка, которая любила брата, сдохла и больше у них не появится.
Одумавшись, Алтухов ночью пробрался на помойку и, обрадовавшись, что контейнеры еще не успели вывезти, нашел среди банановых шкурок и картофельной шелухи свой заветный мешок. Реликвии были снова водворены на место.