Голем в Голливуде
Шрифт:
– Аминь.
И во второй раз обе ошеломлены. Опять слезы, смех и объятья.
Перел помогает ей сесть.
– Сейчас я тебя выпущу, – говорит она. – Не грохнешься?
– Не грохнусь.
Шершавое платье корябает ей спину. Ой, она же голая. Сразу становится зябко. Пошарив по ящикам, Перел подает ей старый талес:
– Лучше чем ничего.
Она закутывается в шерстяной плат:
– Спасибо.
– Встать сможешь?
– Наверное.
Теперь они примерно одного роста; они равны – поразительно. Вместе они шаркают по чердаку, вялые ноги ее потихоньку набираются ума и силы, и вот уже походка ее изящна и легка. Она себя осматривает с ног до головы.
Голубые жилки на руках оттеняют бледность шелковистой кожи. Она растопыривает пальцы ног на пыльном полу, вздергивает плечи, качает бедрами. Все так привычно и удобно. Она трогает голову. Волосы. Длинные, густые, мягкие. Интересно, какого цвета? Как лен и земля, сообщает свет лампы. А глаза, какого цвета глаза?
Она бросается к ведру, падает на колени.
Перел подхватывает ее под руку:
– Тебе нехорошо?
– Нет, все в порядке.
У отражения глаза неясного цвета. А лицо еще красивее, чем она думала, – черты мягче, тоньше, нежели в глине.
– Ну как, нравится?
Она кивает. Еще бы не нравилось – такая красота. Но главное – это она, такой себя и помнит.
– Я копировала мою Лею, – говорит Перед.
Это необъяснимо. Но она знает, что сказать:
– Лея была красавица.
Молчание.
– Да, еще кое-что, – говорит Перед. – Тот узел на языке…
Она высовывает язык, трогает – гладкий, упругий, никакого пергамента. Ребецин мнется и краснеет, потом кивает.
На ее лоно.
– Надо было куда-то спрятать, – говорит Перед. – Он глубоко, не выпадет. Но ты все же поаккуратней.
– Ладно.
– Не делай такие глаза. Это источник жизни, а ты живой человек.
От благодарности сердце разбухает, в горле першит.
– У тебя есть имя?
Она улыбается. Конечно, есть.
Мое имя…
Какое?
– Меня зовут…
Молчание.
– Ну? – хмурится Перед.
– Мое имя…
Что за бред. Она вновь обрела свое тело. Свой голос. А в голове вертится мужское имя, под которым она жила. Янкель.
Память отхаркивает слова на забытом языке.
Ми ани? Янкель.
Кто я? Янкель.
Буквы меняются местами.
Новое имя. Она берет его, подправляет.
– Меня зовут Мая, – говорит она.
Перед облегченно вздыхает и улыбается:
– Чудесно. Приятно познакомиться, Мая.
Она не успевает ответить – снизу доносится грохот. Краткая тишина, потом слышен треск досок, сокрушаемых топором.
Ломают входную дверь.
Перед захлопывает крышку люка и хватается за шкаф:
– Подсоби.
Еще недавно Мая одним пальцем его бы сдвинула, а сейчас они вдвоем тужатся, загораживая чердачный люк. Через минуту слышны мужские голоса и скрип лестницы, под мощными ударами кулаков сотрясается пол.
– Переле! – Голос ребе полон отчаяния. – Ты там?
Перед хватает Маю за руку, на цыпочках они отходят от люка.
– Переле, отвори, прошу тебя!
Сдвинув засов, Перед распахивает скрипучую чердачную дверь. Внутрь врывается холод.
Внизу плывет брусчатка.
Ребецин стискивает ладони Маи:
– Беги.
Мая мешкает. Она еще не оклемалась, к тому же почти голая, а пальцы Перед – точно хватка десяти тысяч рук.
– Беги. – Перед выпускает ее ладони. – Во весь дух. Не останавливайся.
Мая встает на четвереньки и, высунув ногу наружу, нашаривает первую перекладину. Железо обжигающе стылое. Мая одолевает три перекладины, но потом ватные ноги срываются и она, вскрикнув, повисает на руках, чиркнув новеньким мягким телом о грубые кирпичи. Талес сваливается, выставляя ее напоказ всему свету. Сверху шипит Перед: давай, давай, скорее, и Мая нащупывает перекладину, продолжает спуск и не смотрит вниз, только на кирпичи перед собой, и, кажется, она молодцом, но тут слышит вопль Перед.
Мая поднимает голову.
Ребецин яростно машет руками – назад, назад!
Мая смотрит вниз.
Там стоит Давид Ганц.
Он явно ошарашен. Ну еще бы: подстерегал здоровенного мужика, а тут к нему спускается голая баба. На мгновенье все замерли. Потом, словно очнувшись, Ганц кидается к лестнице.
– Быстрее! – вопит Перел. – Давай!
Надо же, сейчас все отдала бы, чтоб на мгновенье вновь стать Янкелем. Ганц хватает ее за лодыжку, но робко – первый раз в жизни трогает незнакомую женщину, и Мая выдергивает ногу, а Ганц, вспомнив приказ, снова ее хватает, уже крепко, и что есть силы тянет вниз. Пальцы ее вот-вот разожмутся. Рехнулся он, что ли? Она же сорвется. Выходит, он того и хочет. Прикончить ее.
Хотя вон каркает: мол, слезай по-хорошему, никто тебя не тронет.
Знакомая песня.
Как же, слыхали.
Но сил нет, руки скользят, долго ей не удержаться.
Раз уж это неизбежно, пусть случится по ее воле.
Неплохой способ умереть.
Не впервой.
Она выпускает перекладину и отдается пустоте.
Мимо проносится перекошенная потная рожа Ганца, с неизмеримой высоты гулким эхом летят вопли Перел.
Но происходит нечто странное.
Булыжники мостовой, что летели навстречу, замедляют свой полет, будто она падает сквозь воду, потом сироп, потом стекло, а потом камни и вовсе замирают, а она, зависнув, над ними парит.
Смотрит на руки.
Рук нету.
Вместо них тончайшее трепетанье, и оно громко жужжит.
Ног тоже что-то не видно. Дабы убедиться, что ноги на месте, она ими шевелит и в изумлении понимает, что их не две, а шесть и все сучат как сами пожелают.
Смутно слышен голос Перел, та заклинает ее бежать, лететь, исчезнуть, истошно вопит Давид Ганц, ему вторят Хаим Вихс и ребе, но все они далеко, слов не разобрать, а ей не до них, она осваивает новый облик, и ее укрытое панцирем тело пронзает воздух, густой, как похлебка, какое пьянительное превращение. Мир громаден, мозаичен, удивителен, он будто собран из тысячи тысяч кусочков, и все они танцуют. Непривычно так смотреть, но вполне естественно. Земля растворяется в ничто. Легкость небывалая, и даже не понятно, что это значит – упасть.