Голем в Голливуде

Келлерман Джонатан

Несоблюдение обряда огорчало отца, для которого было немыслимо работать в субботу. К его чести, он никогда не выказывал неодобрения. Наоборот, застенчиво, но болезненно интересовался кошмарным занятием сына.

– Угу, – сказал Джейкоб.

– Дело-то интересное?

– Пока ничего сказать не могу, абба. Как только выясню, дам знать.

– О деле?

– Об ужине.

– А. Будь любезен. Надо прикинуть, сколько закупать еды.

– Ты же не собираешься готовить.

– Иначе будет не гостеприимно.

Джейкоб

улыбнулся.

– Попрошу Найджела взять на вынос, – сказал Сэм.

Это лучше, чем если бы отец спалил дом, однако ненамного. Сэм жил на строгом бюджете.

– Очень тебя прошу – не надрывайся.

– Не буду, но скажи, что придешь.

– Хорошо. Если получится, я позвоню, ладно?

– Ладно. Береги себя. Я тебя люблю.

Сэм был нежен, но чувств особо не проявлял. От такого признания Джейкоб опешил.

– И ты береги себя, абба.

– Позвони.

– Хорошо.

Джейкоб свернул в свой квартал. В пакете звякали бутылки, искушая прямо сейчас смыть застрявшую в пищеводе сосиску.

Место «краун-вики» занял помятый белый фургон.

ШТОРЫ И НЕ ТОЛЬКО – СКИДКА НА МЫТЬЕ ОКОН

На лестнице Джейкоб вдруг сменил курс. Не заходя в квартиру, сел в «хонду» и, пристроив бутылки под пассажирское сиденье, поехал на место происшествия.

Жертвоприношение

– Ты моя, ибо я старше, – говорит старший брат.

– Ты должна любить меня, ибо явилась за мной по пятам, – говорит брат-близнец.

– Ты неблагодарная и должна смирить гордыню, – говорит старшая сестра.

– Ты своенравна и должна покориться, – говорит сестра-близнец.

– Ты мне кое-кого напоминаешь. Одну беглянку, – говорит отец.

Мать хмурится и молчит.

Она же говорит:

– Я сама по себе и сделаю как пожелаю.

Минул год, как сестры ее стали женами. Поспел новый урожай (благодаря Каинову деревянному мулу очень богатый), и отец извещает, что скоро наступит время подношений.

– А потом ты должна выбрать.

– Я никого не выбираю, – говорит Ашам.

Ева вздыхает.

– Нельзя быть одной, – говорит Адам. – Всякая тварь ищет себе пару.

– Тварь? Я, что ли, животное?

Нава, согнувшаяся над ткацкой рамой, прыскает.

– Если сама не решишь, – говорит Адам, – пусть за тебя решит Господь.

– Я думала, вы с Ним в размолвке, – отвечает Ашам.

Яффа подбрасывает хворост в очаг и прицокивает языком:

– Не дерзи.

– Твое тщеславие есть грех, – говорит Адам.

– У тебя всё – грех.

– Невозможно, чтобы все оставалось по-прежнему, – говорит Адам.

– Они взрослые мужчины, – отвечает Ашам, а затем обращается к сестрам: – Велите мужьям перестать ребячиться. – Берет флягу из тыквы и идет к выходу.

– Стой и слушай, – говорит Адам.

– Я еще вернусь, – отвечает Ашам.

Всякий раз, как отец заговаривает о саде, голос его полон печали. Ашам не знает о былом, и потому в ней живет не печаль, а интерес: разве жизнь бывает иной? Больше всего она любит гулять одна и собирать цветы, чувствуя, как трава щекочет коленки. Земля улыбается ей. Родители сердились, когда в детстве она приходила домой вся изгвазданная, а в пригоршне ее копошились жуки, червяки и змейки, к которым ей запрещено было даже приближаться. Но ведь они ее друзья, потерянные и позабытые подземные жители.

Нынче долина поет о весне, и Ашам, вышагивая по лугам, тихонько ей подпевает, а фляга раскачивается в такт. Ашам пьет воздух, сладкий от пыльцы, и наслаждается одиночеством.

Отчего же ей не тщеславиться? Пусть не шибко, однако нечего притворяться, будто она не замечает, какими глазами смотрят на нее братья. Чего уж врать-то – их соперничество ей льстит. Нехорошо, конечно, но еще хуже, если б она им отказывала только поэтому. Она их знает как облупленных. Стоит выбрать одного – и рухнет хрупкое перемирие, что зиждется на решительном отказе обоим.

Ничего себе творец. Создал такой неуравновешенный мир.

Ашам не разделяет сомнений Каина в Божественном совершенстве, но и не довольствуется простым послушанием, которое исповедуют Авель и отец.

Семья разбита на пары.

Отец и Мать, Каин и Нава, Авель и Яффа.

И еще Ашам.

Нечетная, лишняя, злая шутка божества.

Сердитая кроха, в потоке крови она явилась последней вслед за Яффой. Мать так вспоминает о родах, будто заново претерпевает боль.

В тот миг я постигла свою кару.

О других детях она так не говорит, только об Ашам. Возникает вопрос, что тут кара – боль или дочь-последыш?

Смеркается. Обхватив колени, Ашам сидит под пологом рожкового дерева. Небо золотисто-пурпурно, но черная сажа ночи уже замазывает холм.

Авель гонит отару домой.

Его величественный силуэт все ближе. Красивый златокудрый брат-близнец чем-то похож на своих подопечных. Он никогда не повышает голос, но вовсе не слаб. Однажды нес сразу четырех ягнят, отбившихся от стада. Двух взял под мышки, двух других ухватил за шкирки, невзирая на возмущенное блеянье.

Авель щелкает языком и пристукивает посохом, через луг направляя отару к дому.

Впереди рыщет пес.

Ашам тихонько свистит, и он настораживает уши. Потом кидается к ней и, прорвавшись сквозь лиственный полог, облизывает ей лицо. Она прижимает палец к губам.

– Я знаю, что вы там.

Ашам улыбается.

– Оба, – говорит брат. – Я же слышу.

– Ничего ты не слышишь, – отзывается она.

Авель раскатисто смеется.

Ашам отпускает пса, тот пулей летит к хозяину и лижет ему руку. Она выбирается из-под веток.