Голгофа
Шрифт:
На рассвете Сапфиры приземлились в Тель — Авиве, а утром, на восходе солнца, прибыли в особняк в окрестностях города к своему питерскому приятелю.
Семен позвонил Шахту. И тот выпалил как из ружья: ««Есенин» завалился! Прокуратура требует документы!..» На что магнат не сразу, подумав немного, сказал: «А что этот прокурор забыл, кто его в кресло сунул?..» — «Он такой, что ничего не забывает, но сверху жмут, и он пятится. А как бы вы на его месте?..» — «Оставьте при себе вашу местечковую философию. Дайте им… сколько надо. Действуйте через жену прокурора. Она в курсе всех дел. Если не получится, пошли Васю Трахтенберга туда… на самый прокурорский верх. Пусть
Ответа Сапфир не ждал. Он и всегда так: дискуссий не разводил.
Остановились они в доме, утопавшем в зеленом оазисе. Хозяин особняка сорокадвухлетний толстячок Рубен Воронок недавно трудился в одной из питерских библиотек, «качал» оттуда редкие книги и рукописи, но когда в соседней библиотеке раскрыли громкое дело и посадили «Генерала Диму», он по–тихому скрылся и свил себе в окрестностях Тель — Авива зеленое гнездышко. Наезды своего великого питерского друга он любил: пока жил у него этот мешок с золотом, дворец охраняла большая бригада переодетых в штатское полицейских. Рубен тогда никого не боялся, а так–то он дрожал от малейшего шороха, за каждым окном чудились ему палестинские террористы. Он потому и жил больше в городской квартире, которая, кстати сказать, тоже была просторной и отделана по всем законам европейского стандарта.
В сильно расстроенном состоянии Сеня зашел в комнату жены. Ирина Михайловна сидела у зеркала. К мужу не повернулась, знала: у него большие неприятности. Давно усвоила правило — в мужниных делах не участвовать. И его проблемы на свою психику не вешать.
Оставаясь наедине с собой, заглядывая себе в душу, Ирина не видела там ничего хорошего: замуж вышла без любви, в делах мужа не участвует… Сеня чувствовал ее отчужденность и нередко говорил:
— Ты, верно, думаешь, что деньги у меня грязные, что в один прекрасный день к нам придут и наденут на меня наручники. Так вот, милая, пусть тебя мои дела не тревожат. Посредничество в нашем государстве стало формой коммерческой деятельности, а я — посредник.
— Что–то меня никто не пригласил в посредники, — съязвила Ирина.
— Тебя не пригласили, потому что Субчик, получивший власть над городом, деньги перекачивает тем, кто умеет ими пользоваться. Деньги — тоже власть, тоже сила, дураку или пьянице миллиард не доверишь. Миллиард — это та же водородная бомба: неосторожно махнешь им и сотня тысяч людей пострадает.
— В Петербурге я почти всех магнатов знаю, что–то не заметила среди них умного человека. Одно только верно: миллиардами они перед носом ни у кого не размахивают: рассовали их в иностранные банки и — довольны. Только я понять не могу: зачем им так много денег? В России целые области голодают, а твоим дружкам наплевать на это.
Сеня этот разговор постарался свернуть, но на следующий день неожиданно сказал жене:
— Хочешь дело завести?
— Какое дело?
— Свое собственное, чтобы деньги не лежали, а работали.
Ирина молчала. Она и представить не могла, как это можно завести дело и заставить деньги работать.
— У меня нет денег. Ты даже на мелкие расходы не всегда даешь.
Через месяц после того разговора на имя Ирины Михайловны Еремеевой, гражданки России, был приобретен в Дамаске первоклассный отель, который был назван «Славянка». Это произошло два года назад. Отель был переоборудован под славянский стиль и с тех пор дает ежемесячный доход в сто тысяч долларов. Деньги идут на счет Ирины, и Сеня ими не интересуется. Во сколько ему обошелся отель он никому не говорит. И верит, что крупная частная собственность притушила в душе Ирины плебейские замашки, и она уж не станет высказывать опасных революционных мыслей. Но, как замечает Сеня, Ирина и после такого щедрого подарка не изменилась. И он все чаще задает себе вопрос: а может ли человек, рожденный в другой среде, воспитанный на иных принципах поведения, вполне перемениться и стать до конца своим?..
…Ирина, сделав вид, что не замечает его расстроенных чувств, сказала:
— Ты не возражаешь, если я на два–три дня поеду в Да- маск?
Семен не торопился с ответом; он не любил ее отлучек, но, подумав о том, что ему надо посетить многих друзей, перебравшихся сюда недавно на жительство, постоять у Стены Плача, разрешил. Заметил, однако:
— Тебя будут сопровождать два–три человека.
— Пасешь свою супругу. Кажется, я не давала тебе повода для подозрений.
— Нет, не пасу, но как это говорят у вас, русских: береженого Бог не трогает.
— Наш христианский Бог никого не трогает. Он наказывает, а это не одно и то же. А пословица звучит иначе: береженого Бог бережет.
— Я тоже крещеный. Христу и я поклоняюсь.
— Ты поклоняешься многим богам, а главная твоя рели- гия — деньги. Меня–то хоть не дури.
— Ладно, поезжай. Мне и без твоих сентенций тошно.
— Большие деньги — большие заботы. Ты бы уж должен привыкнуть.
— Ладно, поезжай.
Ирина пошла одеваться.
Если бы в эти часы Сапфир заглянул в банк на Литейном, он бы и совсем потерял голову. Шахту беспрерывно звонил главный юрист Сапфира, требовал «зачистить хвосты» по теплоходам. Шахт то и дело забегал в комнату, где работали Нина Ивановна и Качалин.
— Теплоходы, теплоходы убирайте!
— Как это убирать? Мы же по каждой сделке платили налоги. Нам скажут: вы уничтожили документы.
— Но что же делать? Что делать? Я должен докладывать шефу.
Не дождавшись ответа, убегал. Шахт был на грани нервного срыва. Казалось, он вот–вот упадет на пол и забьется в истерике. Качалин же был спокоен и даже будто бы испытывал подъем настроения. Сидел за столом прямо, словно хороший наездник в седле, на челе гуляла едва заметная улыбка. Нина неспешно, как она и делала все, перебирала бумаги, искала дела теплоходные. Но не находила. Ей очень бы хотелось говорить с коллегой, но из деликатности она молчала. Впрочем, спросила:
— Вы что–нибудь нашли?
— Да, нашел. Почти все бумаги.
— Моя помощь не требуется?
— Вам лучше не ввязываться. Дело это жареное, по теплоходам нам еще придется много давать показаний.
Нина продолжала разбирать бумаги, тщательно сортировала, раскладывала по папкам, заносила в свою большую тетрадь учета и для верности все записи дублировала на файлах компьютера. Коды к каталогам и файлам придумала сама и вела учет по своей испытанной еще в Америке системе.
Из головы не выходил отец, хотела бы знать, что с ним и где он находится. Обратилась к Качалину:
— Простите, Сергей Владимирович, но у меня болит душа за отца. Как вы думаете…
— Тут и думать нечего! Над головой отца они завесили тюрьму и сделали это с целью шантажа. Боятся, как бы вы не заартачились и не отказались слушать их приказы. Я-то уж их знаю: это такие шельмы!
— Вы так громко говорите, могут услышать.
— Кроме Шахта тут никого нет, а Шахт глуховат. Вы не заметили?
— Да, я обратила внимание. Только не поняла, на какое ухо?
— На оба. Его в прошлом году в темном подъезде стукнули гирей, он и оглох. Жаль, что не совсем.