Голливудская трилогия в одном томе
Шрифт:
– Господи боже! – произнес я. – Чисто сработано, черт побери!
– М-да, – задумчиво проговорил Крамли. – Вот и возьми его теперь за задницу, этого таблеточного аналитика-предсказателя Дока Филипса. На месте аварии оказался случайно. А теперь заведует медпомощью на студии, а заодно и полицией! Это он отвез тела в морг. Он как распорядитель готовил их к погребению. Верно? У него на кладбище все схвачено. В начале двадцатых он помогал рыть первые могилы. Принимал роды, провожал в последний путь, а в промежутках – лечил.
«А мурашки и в самом деле ползают», – думал я, ощупывая свои верхние конечности.
– Кто подписывал свидетельства о смерти? Док Филипс?
– Я уж думал, ты никогда не спросишь.
Крамли кивнул.
Наконец Констанция, присев, как ледяной истукан, на краешек дивана и бессмысленно
– Где кровать?
Я отвел ее в соседнюю комнату и посадил на кровать. Она взяла мои руки, словно это была раскрытая Библия, и сделала глубокий вдох.
– Малыш, кто-нибудь когда-нибудь говорил тебе, что твое тело пахнет как кукурузные хлопья, а твое дыхание как мед?
– Таким был Герберт Уэллс. Он сводил женщин с ума.
– Меня уже поздно сводить с ума. Боже, какая она счастливая, твоя жена: ночью в кровати ее ждет здоровая пища.
Она со вздохом легла. Я сел на пол, ожидая, что она закроет глаза.
– Как тебе удалось, – прошептала она, – за три года нисколько не постареть, в то время как я состарилась на тысячу лет?
Она тихонько засмеялась. Большая слеза скатилась из ее правого глаза и растаяла на подушке.
– О черт! – горько произнесла она.
– Расскажи мне, – стал нашептывать я. – Скажи, что ты хочешь сказать?
– Я была там, – прошептала Констанция. – Двадцать лет назад. На студии. В ночь Хеллоуина.
Я затаил дыхание. За моей спиной в дверном проеме шевельнулась какая-то тень: это тихо прислушивался Крамли.
Констанция устремила неподвижный взгляд куда-то сквозь меня, в другой год и в другую ночь.
– Самая чумовая вечеринка из тех, что я видела. Все были в масках, никто не знал, кто тут, что он пьет, зачем и почему. В каждом съемочном павильоне разливали контрабандное пойло, а в аллеях слышался громкий хохот, и если бы Тара и Атланта были построены в ту ночь, их бы точно спалили. Там было около двух сотен статистов в костюмах и три сотни без костюмов, таскавших выпивку туда-сюда по этому кладбищенскому туннелю, как будто сухой закон все еще был в самом разгаре. Даже если спиртное легальное, думаю, трудно отказаться от такой забавы, верно? Тайные переходы среди могил и провалов, я имею в виду провальные ленты, пылящиеся на полках. Нам невдомек было тогда, что после автокатастрофы, всего через неделю проклятый туннель заложат кирпичом.
«Катастрофа года, – подумал я. – Арбутнот погиб, и людей на студии стало выкашивать, как слонов под ружейным огнем».
– Это не был несчастный случай, – шепнула Констанция.
Ее бледное лицо обрамляла, словно притягиваясь к нему, какая-то особенно густая темнота.
– Убийство, – проговорила она. – Самоубийство.
Пульс на моем запястье учащенно забился. Констанция взяла мою руку и крепко сжала.
– Да, – сказала она, – самоубийство и убийство. Мы так никогда и не узнали, как, почему и что произошло. Ты читал газеты. Поздно ночью, две машины на углу бульваров Гувера и Санта-Моники, и ни одного свидетеля. Все, кто был в масках, разбежались, так и не сняв их. Аллеи студии были похожи на рассветные венецианские каналы: пустые гондолы, причалы, усеянные оброненными серьгами и нижним бельем. Я тоже сбежала. Потом ходили слухи, что якобы Слоун застал Арбутнота со своей женой возле ограды или за оградой. А может, это Арбутнот застал Слоуна с его собственной женой. Господи, если любишь жену другого, а она занимается с мужем любовью на безумной вечеринке, неужели это может настолько свести с ума?! И вот одна машина на полном ходу преследует другую. Арбутнот гонится за Слоуном на скорости восемьдесят миль в час. На бульваре Гувера он врезается ему в зад и вбивает прямо в столб. Вся вечеринка тут же узнала новость! Док Филипс, Мэнни и Грок бросились туда, перенесли пострадавших в католическую церковь поблизости. Церковь Арбутнота. Он жертвовал ей деньги, чтобы не гореть в вечном огне, избежать геенны огненной, как он говорил. Но было слишком поздно. Они умерли, и тела отнесли в морг на другую сторону улицы. Я ушла задолго до этого. На следующий день у доктора и Грока был такой вид, будто они несли гроб на собственных похоронах. В полдень я закончила съемки последней сцены последнего в моей жизни фильма. Студия закрылась на неделю. На каждой
Ее часы остановились, голос становился все тише, она засыпала. Ее губы еще шевелились. Слова, как призраки, еще слетали с губ, обрывками.
– Бедняжка, святой человек. Дурачок…
– Что за святой дурачок? – спросил я.
Крамли приник к двери.
Констанция, словно откуда-то из глубины, дала ответ:
– … священник. Бедная овечка. Его обманули. Ворвались люди с киностудии. В баптистерии кровь. Трупы, господи, трупы повсюду. Бедняга…
– Священник из церкви Святого Себастьяна? Этот бедняга?
– Конечно, конечно. Бедный он. И все бедные, – шептала Констанция. – Бедный Арби, глупый, печальный гений. Бедняга Слоун. Бедная его жена. Эмили Слоун. Что она такого сказала в ту ночь? Думала, будет жить вечно. Боже! Вот это сюрприз: проснуться в небытии. Бедная Эмили. Несчастный Холлихок-хаус [250] . Несчастная я.
– Что-что ты сказала? Кто несчастный?
– Хо… – невнятно бормотала Констанция, – ли… ок… хаус…
И она уснула.
– Холлихок-хаус? Не знаю фильма с таким названием, – прошептал я.
250
Холлихок-хаус (Hollyhock House) – архитектурная достопримечательность Лос-Анджелеса, музей. Построенный в 1921 году по проекту Фрэнка Ллойда Райта, этот дом был подарен городу его владелицей, Элин Барнсдалл, и с 1927 года там находился Центр искусств и художественная галерея (California Art Club).
– Нет, – сказал Крамли, входя в комнату. – Это не фильм. Вот.
Он засунул руку под ночной столик, вытащил телефонный справочник и полистал страницы. Пробежав пальцем сверху вниз, он вслух прочел:
– Санаторий «Холлихок-хаус». Полквартала к северу от церкви Святого Себастьяна, так?
Крамли наклонился к самому уху Констанции.
– Констанция, – проговорил он. – Холлихок. Кого там держат?
Констанция застонала, прикрыла глаза рукой и отвернулась. Несколько последних слов о той далекой ночи были обращены к стене.
– … думала жить вечно… так мало знала… бедные все… бедный Арби… бедный священник… бедняга…
Крамли поднялся, бормоча:
– Черт! Проклятье! Ну конечно. Холлихок-хаус. Это же в двух шагах от…
– Церкви Святого Себастьяна, – закончил я. И добавил: – Отчего у меня такое чувство, что ты потащишь меня туда?
59
– Ты, – сказал мне Крамли за завтраком, – похож на умирающего. А ты, – он указал бутербродом с маслом на Констанцию, – на Справедливость без Милосердия.
– А я на кого похож? – спросил Генри.
– Тебя я не вижу.
– Вот ведь беда, – посетовал слепой.
– Скидывайте одежки, – скомандовала Констанция, неподвижно глядя в одну точку, словно читая какую-то идиотскую вывеску. – Пора искупаться. Едем ко мне!
И мы поехали к Констанции.
Позвонил Фриц.
– Ты мне сделал середину фильма, – прокричал он, – или это было начало? Теперь надо переделать Нагорную проповедь!
– А надо ли? – почти крикнул я.
– Ты в последнее время ее не перечитывал? – Фриц, судя по звукам, решил сделаться как Крамли, то есть рвал на себе последние остатки волос. – Так перечти! А потом напиши закадровый текст для всей нашей чертовой картины, чтобы он скрыл все десять тысяч рытвин, впадин и мозолей, оставшихся на заднице нашего эпоса. Ты что, за последнее время не перечитывал Библию целиком?