Голод. Дилогия
Шрифт:
Спустился баль по извилистой дороге к оврагу, сплюнул в сердцах на обочину горечь, что на языке от собственного вранья приключилась, перепрыгнул через узкую речку, еще не схваченную ледком, над темным омутком наклонился. Вот ты какой стал, Зиди. С одной стороны, вроде бы помолодел, а с другой – рожа словно после кровавой драки подживать начала. Так тебя не только Седд Креча не узнает, даже Рич от испуга вздрогнет. Назвал имя девчонки Зиди и за сердце схватился. Закололо в груди, в глазах потемнело. Что же ты, старый болтун, настойки корептские пьешь, когда наемница твоя в беде и тревоге? Не будет тебе прощения, если не вызволишь ее из незадачи. Сам себе не простишь!
Глава девятнадцатая
Кессаа приходила в себя медленно. Какое-то время она словно болталась между снящимися голосами и прочими неясными звуками, затем из обрывочной мути всплыла боль в запястьях рук, ломота в животе и груди, а потом уже и голод, и удушье, и набрякшая тяжесть в голове, пока не пришло понимание – это не сон. Нескольких мгновений ясности хватило, чтобы осознать причины неудобства. Завернутая в войлок, она лежала на коленях крепкого седока. Стянутые ремнями руки и ноги затекли, ударяющие в живот и грудь твердые колени причиняли физические мучения, но хуже всего был запах. Отвратительный запах козьей шерсти смешивался с запахом лошадиного пота и неухоженного тела. В носу засвербело, но Кессаа сдержалась. Она даже не вздрогнула. Неслышная присказка слетела с губ, и приступ исчез не начавшись. Что это там говорил Гуринг о свойствах изделий из козьей шерсти? Магию наведенную ослабляют? Есть немного. Напоминает сухость в горле, что слова сказать не дает. Или это действительно жажда? Хотя бы глоток воды, горло промочить. Ничего, если сразу не убили, не покалечили – значит, не за тем охотились. Что ж ты, Зиди, службу не выполнил?
Кессаа прошептала последнюю фразу невольно, точнее вычертила ее в голове угловатыми бальскими рунами, но тут же почувствовала жалость к седому воину. Понимала беглая танцовщица, что хоть и за обоими гнались, но за Зиди шли, чтобы убить, а уж за ней, чтобы живой взять. И кто знает, может, и убили его лишь потому, чтобы поимку Кессаа в тайне сохранить? Ну и что же теперь? Неужели так жалко потерянных на лечение старого баль пяти или шести лет собственной жизни, что эта жалость к излеченному, но неудачливому хромому пристала? А как же Лебб? «Лебб», – беззвучно разомкнулись пересохшие губы, и тут же накатила глухая тоска, в которой утонули и Зиди, и явно содранное с пояса золото, и увещевания Тини, и испытания в Суйке. Одного захотелось, чтобы эти твердые колени коленями Лебба оказались, потому, как бы тверды они у него ни случились, руки все одно добрыми должны быть, как глаза его!
– Стой! – раздался властный голос, и твердые недобрые руки сдвинули тело Кессаа на холку коня.
Девушка охнула и только тут пришла в себя окончательно. Сразу услышала и приглушенные голоса, и храп коней, и боль в закоченевших пальцах. Всадник спешился, подхватил пленницу и бросил ее наземь. Войлок смягчил удар, но Кесса снова охнула, почувствовала острое колено, упершееся в бок, и выкатилась на сырой снег.
Лошадей было пять, людей четверо. Легкий морозец сразу же схватил Кессаа за щеки. Она подтянула непослушные ноги к себе, села, прижав замерзшие кисти к лицу, удивилась количеству накрученных на предплечья амулетов, но посидеть ей не дали. Сбросивший пленницу наземь высокий воин шагнул в сторону, а еще один из расплывающихся в тумане всадников спешился, подошел к девушке и рывком поставил ее на ноги.
– Мэйла?! – удивленно прошептала Кессаа.
– Встань. – Наставница дернула беглянку за стянутые ремнями руки, выхватила клинок и рассекла путы на ногах, затем подтянула ее к себе и прошептала в лицо: – Послушай меня, девочка. Талантами тебя боги не обидели, но вот ума пожалели. Поэтому постарайся запомнить мои слова с одной присказки, потому как на этот раз учить тебя буду не наставлениями, а плетью. Твоя дорога закончилась, теперь тебе дорогу другой человек будет править. И ни тетка тебе не поможет, ни недоумок белокурый из дома Рейду, ни гончие Ирунга. Хотя последний вроде бы как смерти твоей хочет? Ничего, со временем поймет старик, что сыночков его убить тебе с твоим умением все равно бы не удалось, а истинного убийцу даже ему уже из лап смерти не вырвать. Так что месть его останется неутоленной. Ты же забудь и про Лебба, забудь и про конга, главное – о себе забудь. Впрочем, об этом после. Пока советую слушаться меня. Уж не знаю, как ты через Суйку перебралась, видно, крепким зернышком твой проводник оказался, да только все равно на зуб попал. О магии забудь. Способности твои больше не пригодятся, а не забудешь, плеть и здесь выручит. Пока с помощью амулетов и приговора, потом и сама по себе. Все ясно? Попробуй для ясности.
Мэйла произносила все эти слова спокойно, но именно это спокойствие и подняло ту волну ужаса, которая почти захлестнула Кессаа. Но затем бывшая жрица храма Сето сделала ошибку. Она шагнула назад и, удерживая Кессаа на вытянутой руке, обожгла ей плечи короткой плетью.
И девушка заплакала. Не от боли слезы выкатились у нее из глаз и не от унижения. Разве могла обидеть ее Мэйла?! Кто она была ей? Вот Лебб мог. Илит бы могла. Даже Тини не удалось бы обидеть девчонку. Чего уж там стараться Мэйле. От ненависти полились слезы. На себя обиделась Кессаа. За то, что не поняла, не разглядела за холодным участием и пронзительным взглядом не дотошливость наставницы, а тайный замысел, который тем и отличается от тайного ножа, что взмаха до удара не требует. Ошиблась Мэйла. Ей бы посочувствовать ученице, а не ненависть ее будить. Впрочем, и сочувствие бы не помогло. Слишком многое пришлось пережить за короткий срок.
– Это хорошо, – удовлетворенно произнесла Мэйла при виде слез и потащила пленницу за собой.
Она отвела ее шагов на десять, не дальше, расшнуровала пояс, спустила на колени штаны, задрала исподнее и заставила оправиться. Затем также одела, затянула шнуровку и отвесила по побелевшему от унижения и ярости лицу Кессаа пощечину, вновь заставив выкатиться слезы.
– Учись, девочка, покорности, – хмыкнула удовлетворенно. – Эта-то наука тебе полезней будет, если до времени собственные прелести истрепать не хочешь.
Мгновением позже Мэйла тыкала в лицо девушки угол меха с вином, та послушно пила, захлебываясь слезами, но внутри была уже спокойна и тверда. Слезы текли по ее собственной воле, руки еще дрожали, но не от недостатка силы, а от не до конца укрощенной ненависти. Кессаа еще не знала, как это произойдет, но была уверена, что срок жизни Мэйлы определен. Рано или поздно она будет мертва так же, как мертвы ненавистные сыновья тана Стейча.
– Поедешь верхом, – процедила сквозь зубы Мэйла. – Руки развязывать не буду, еще денечек или два потерпишь. И не позволяй глупости взять над собой верх. Разбираться, конечно, буду с глупостью я, но боль придется терпеть тебе. Поняла?
– Да, – еле слышно прошептала Кессаа и торопливо закивала, с удовлетворением чувствуя, что тело вновь начинает ее слушаться.
Пятеро всадников свернули с лесной дороги на узкую тропу, ведущую к Вороньему Гнезду, в полдень. Вековые деревья, неохотно роняющие пожелтевшую хвою в бедный для начала зимы снег, пропустили их между стволами безмолвно. Высокого воина, который сидел на лошади по-корептски, не пользуясь стременами. Вельможу, закутанного в дорогой плащ, чья выправка не оставляла сомнений, что он воин никак не менее искусный, чем прислуживающий ему корепт. Сгорбленного старика, обвешанного мешками и коробами, в котором всякий бы узнал по притороченному к седлу посоху бродячего мага. Крепкую всадницу, больше похожую на умудренную выигранными сражениями наемницу, и щуплую пленницу со спутанными руками. Пропустили деревья странный отряд, дрогнувшими ветвями снег и хвою на след обронили и снова застыли. Отгородился равнодушием от людского мира некогда оставленный баль лес. Зимой да холодами укрылся. Ни скрипом мерзлым, ни треском ветреным, ничем не выдал того, что все видит и все запоминает. А уж о том, что и предчувствует кое-что, вовсе никому знать не следовало. Ни того, что трое бальских магов из укрытия долгими взглядами проводили неприметную пятерку и вскоре двинутся вслед за ней. Ни того, что через день по лесной дороге в сторону замка Стейча проследует длинный кортеж Димуинна – конга Скира и Ирунга – мага храма Сади. Ни того, что тогда же на лесной тропе появится телега с одноглазым непростым возницей на облучке и полуживым, но все еще не мертвым воином на дне. Молчал лес. Ждал и дождался. Вздрогнули тронутые инеем придорожные кусты, сползли с закутанных в серые плащи фигур собранные из опавших хвои и листьев накидки. Явились зимнему полдню суровые лица. Двоих бы из троих Зиди узнал сразу.
Один из них уже много лет назад показал молодому воину баль дорогу к хижине Эмучи. Правда, годы не только Зиди покалечили да стерли. Они и юного жреца храма Исс не пощадили. Посекли щеки и лоб морщинами, посеребрили щетину на подбородке. И не одному ему досталось, его собратья тоже с юностью простились.
Второй из них в костюме дештского торговца явился в каморку раба дома Креча, бывшего победителя воинских турниров баль, чтобы напомнить Зиди о его долге. О том, что пришло время предсмертному слуге вернуться к тайному алтарю. Заартачился тогда было хромой, впрочем, для порядка поупирался. Разве отказал бы сын народа баль собственному жрецу, разве бежал бы от долга своего? Хотел Зиди тогда что-то объяснить нежданному гостю, но потом махнул рукой: и в самом деле, нельзя оставлять баль без нового жреца – накатят если не сайды, так воинства Суррары из-за пелены. Ждал, видно, жрец отповеди, а вместо этого услышал пьяное бормотание отвратительного раба, что как уйти из города тот придумал. Только не дело в одиночестве через ворота править, выходить в последнюю ярмарку следует, когда на тракте затеряться получится. Одного не услышал жрец, каким способом до ярлыка вольного Зиди добраться решил.