Голодные Игры: Восставшие из пепла

Gromova_Asya

– Вы видели ее?

Синие глаза уставляются на меня в мольбе, будто этот ответ мог изменить хоть что-нибудь.

– Нет, – отвечаю грубо и тихо. – Она такая же пешка в руках Койн, как и я.

– Но видео…

– Монтаж.

Девушка возвращается к обработке руки. Когда она пытается отодрать чуть присохший бинт, я едва не захожусь в приступах агонии. Будто вместе с кожей, она сдирает скальп. На рану смотреть противно, но девушка не дрогнула. Сменила повязку (грязные бинты, чуть более чистыми), полила сточной жижей, чтобы сукровица не впитывалась в ткань столь быстро.

– Вы скучаете по ней,

верно?

Такой простой вопрос пробуждает во мне целую бурю абсолютно лишних эмоций. Это ведь уже неважно, а все равно отвечаю:

– Конечно.

– Тогда, все будет в порядке, – говорит она, слабо улыбаясь мне.

И все это не имеет значения. Хеймитч либо успеет, либо… Либо погребет наши последние надежды под слоем пепла. Я прикрываю глаза, вдыхая запах мочи и сырости. Боль стихает постепенно, а вот тело все еще подрагивает, будто от ломки. Жар спал. А озноб нет. Как и страх. Он не прошел. Китнисс. Ее разъяренные глаза. Жуткий оскал, похожий на улыбку. Она совпадала с той Китнисс, которую рисовал переродок. Не хватало лишь светящихся глаз, жутких клыков и крови на ее мелованном лице.

И неожиданно для себя я вспоминаю сова, ненароком брошенные кем-то незнакомым:

– Что значит «сегодня в обед»?

– Расстрел, – вмешивается мужчина в солдатской форме. – Нас всех расстреляют сегодня в полдень.

– Недолго нам осталось, – тихо шепчет девушка, глядя на отца.

– Скоро увидимся с мамой. Не горюй, родная.

В этих отцовских словах слишком много горечи. Дочь слишком отчаянно прижимается к нему. Старушка в углу приникла к земле, будто стараясь срастись с нею.

Хеймитч. Ты должен успеть. Ты должен предотвратить весь этот ужас. Ты должен попытаться, старый пес. Не подведи меня. Не подведи этих людей.

Я гляжу прямо перед собой. Сырая комната отгораживается от прохода железными прутьями под напряжением. По ним все еще бежит ток. А значит, переродок прав: выхода – нет. Словно лабиринт, закрученный по спирали, который так или иначе извернется и станет для всех нас смертельным приговором. Мы все мечтали о лучшей жизни. Я – с Китнисс, а отец в солдатском кителе со своей семьей. Может, Панем был проклят? Может, катаклизмы лишили нас воли, а Капитолий – по праву – должен принадлежать таким как Сноу? Таким как Койн?

«Слишком много освободителей. И слишком мало освобожденных.»

Но это не мешало быть народу единым целым. Рано или поздно тирания падет, а сегодня – прямо сейчас – мы пишем историю.

– Надежда – это единственное, что сильнее страха, – бросаю я в пустоту, вспоминая слова Китнисс.

Пустота давит на грудь. Рука ноет от каждого моего мимолетного движения. Дышать все так же больно. А виски сковывает пульсирующая боль. Я падаю. Падаю в пропасть разочарования и безнадеги. Мысли добивают, окончательно, а воображение рисующее смерть моих сокамерников становится вендеттой. Но. Всегда было это чертово «но».

Китнисс – Сойка. Китнисс – Символ. Китнисс – Пламя.

А я – Восставший.

– И то верно.

Тихий хриплый голос заставляет меня вздрогнуть. Я перевожу взгляд в сторону, там, где на ледяном полу распласталась старушка. Она смотрит немигающим взглядом в потолок и видит там что-то свое, потому что в следующее мгновение на сухих, истрескавшихся губах, появляется улыбка.

–

Надежда, – она замирает, останавливая свой пустой взгляд на мне, – сильнее страха.

По коридору разносится пустой, далекий но отвратно режущий слух звон. По камерам проходятся дубинкой. Где-то открываются двери клеток. Откуда-то со стороны доносятся шаги строя миротворцев. Я едва не подскакиваю, когда слышу чьи-то жуткие крики о помощи и мольбе о пощаде.

Людей выводят на площадь.

Наш час пробил.

***

Я плохо помню, как миротворцы затолкали нас в подъемник. В голове путались мысли, я едва передвигал ногами, опираясь на плечо сокамерника. Медленно, но верно приближался к своей смерти. Совсем рядом плакала женщина с ребенком на руках. А впереди, склонившись в молитве, шла та самая старушка, что поверила моим словам. Будто скот нас погрузили в лифт и тронулся он только тогда, когда невнимательный парень, из-за перегруза подъемника, сорвался в шахту лифта. Крик. Я не запомнил его лица, национальности, одежды. Все, что осталось от него в моей памяти – звонкий, дикий крик в пустоту.

Миротворцы наставляют на нас пушки, пока лифт медленно ползет к поверхности. Их всего трое и при большом желании мы без особых проблем смогли бы разоружить их. Но что дальше? Вверху – целая армия Койн, а внизу нас ждет лишь преждевременный расстрел. Выбирать не приходилось и потому я просто прислушиваюсь к размеренно тихому шепоту старушки. Молитва успокаивает. Но только до тех пор, пока двери нашего «капкана» не открывают своей железной пасти.

– По пять человек. На выход, – отчеканивает один из наблюдателей.

Я примыкаю к последней пятерке. К тому времени мои глаза окончательно привыкают к ослепительно-яркому свету неоновых ламп. После полутьмы каземат это еще одна, настоящая пытка. Строем мы продвигаемся по коридору, ведущему на выход. Позади гремят автоматные очереди. Многие замирают и оглядываются, чем тут же привлекают к себе лишнее внимание миротворцев. Но выстрелы быстро стихают. «Несогласных» оказалось не так уж много.

Миротворцы с двух сторон устрашающе клацают затворами. Будто кого-то это могло напугать перед смертью. Многие предпочитали такую смерть, нежели публичную казнь на глазах у зазевавшихся капитолийцев. Раса выживших, вместо того, чтобы сгруппироваться и объеденить свои усилия – сперва, возжелала Игр, а затем казнит тех, кто рассчитывал на лучшую жизнь.

Коридор обрывается. Железная дверь раскрывается медленно, с характерным «скрипящим» звуком. Но даже этот звук не заглушает звука чьего-то грубого, ледяного голоса. Речь говорящего то надрывается, то вспыхивает ненавистью и презрением. Я не могу различить ни слова, лишь короткую, звенящую дробь и голос. Жуткий. Проникновенный. Резкий.

Но когда двери открываются, к моему ужасу, я узнаю его.

Стою как вкопанный. Многотысячная толпа. Развивающиеся флаги Капитолия. И лики «святых», на огромных экранах по обе стороны от сцены. Ее волосы. Обрезанные, свисающие клочьями. Ее взывающие крики. И огонь в пустых глазницах. Ярая ненависть. Пустозвонная правда. Едкий призыв. Люди внизу смотрят на нее недоуменно, словно она бутафорная, а Койн держит их за идиотов. Именно поэтому на лице Президента играет улыбка. Именно поэтому она так едко ухмыляется.