Голодные Игры: Восставшие из пепла
Шрифт:
Где-то со стороны раздается мой голос. Кабина пилота оживляется. Чей-то разъяренный крик. Но я продолжаю:
– Мне есть, что сказать тебе, Койн. Надеюсь, у вас найдется лишний планолет для участника революции.
Камера гаснет. Бити кивает головой. Видео в эфире. Миллионы жителей Панема только что увидели бывшего трибута, одно из «несчастных влюбленных» и, наверняка, ни то с ненавистью, ни то с надеждой задались вопросом: «Он еще жив?»
– Дело сделано, – отчеканивает Хеймитч. – Если останешься жив – закатим пирушку.
Я ухмыляюсь, когда ментор заключает меня в свои слабые объятия.
Алюминиевая дверь вздрагивает от очередного удара. Кричит Пэйлор. Где-то вдали раздается оклик пилота: «Дверь размагничена. Это бесполезно».
– Наставления?
– Тебе они не нужны, – улыбается он.
– Поспеши, – прерывает нас Бити, протягивая рюкзак с парашютом.
– Береги себя.
В последний раз взглянув на Технолога и Хеймитча, я надеваю парашют. Бити подает мне очки и куртку, как раз в тот момент, когда где-то в кабине пилота включается вой сирены.
– За кольцо дернешь тогда, когда сможешь различать силуэты зданий. Даже, если ветром тебя снесет в сторону, вокруг много людей, – отчеканивает Бити. – Они не заставят себя долго ждать, чтобы сдать тебя Капитолию за кусок хлеба. Остальное – в твоих руках.
– Мелларк, – говорит Хеймитч уже серьезно, когда я шагаю к двери, – если мы ничего не найдем…
«Тебе конец»
Партия переродка вытесняет слова ментора. Но это неважно. Ничто уже неважно.
«Разгерметизация салона»
Металлический голос разделяет это мгновение на до и после. До того, как я ступаю в воздушную массу, и после того, как где-то на корабле, наконец, открывается дверь. В лицо ударяет воздушный поток, глаза начинают слезиться, а я едва успеваю хватать ртом воздух. Паники нет. Как нет и чувство страха. Было бы слишком глупо умереть вот так – распластавшись на земле.
Звуки съедает жуткий, невероятный вой ветра. Я цепляюсь за лямки рюкзака, а боль в ушах становится невыносимой. Несмотря на жуткий, леденящий ветер, куртка не позволяет мне окончательно замерзнуть. Свист. Вой. Мгновения. В какой-то момент я замечаю крыши зданий. Собственная дезориентированность спасает мне жизнь.
И я открываю парашют.
========== Глава 39 : Личное табу ==========
Они обступают меня мгновенно. Белые мундиры, затемненные шлемы. Шум прибывшего планолета. Удары дубинок о поверхность щитов. Где-то за колонной обступающих меня миротворцев, виднеется столпотворение людей. Они бы и рады помочь, да только чем? В глазах у них замирает немой вопрос: «Неужели ты жив?». Но я и сам не рад тому, что жив теперь. Я посреди поля. Выжженная трава, истрескавшаяся земля, сухой, резкий ветер. Чуть поодаль – хилые домины, устроившиеся в ряд. В грязных лицах я угадываю знакомую тревожную печаль, предвещавшую о смерти горе-трибута. На этот раз без Голодных Игр. Без зрелищных Голодных Игр. Почему Одиннадцатый? Висели ли мы в воздухе? Или это идея Пэйлор: чем дальше от Капитолия, тем безопасней?
– Пит Мелларк, любое сопротивление – бесполезно, – доносится ко мне из рупора.
Даже странно. Слишком уж быстро они оказались на месте. Не более
Чем они связаны? Почему союз Койн и Сноу был настолько же очевиден, насколько и невероятен. Слишком уж схожи были два тирана, чтобы позволить себе идти по хилой дороге революции. Одна – удачно играла лидера восстания, другой – слишком очевидно ненавидел каждого жителя Капитолия. В этой продуманной системе было ясно все, кроме одного: зачем? Зачем объединятся двум враждующим сторонам, когда каждый из них мог добиться власти путем казней, боли, пыток?
Этот вопрос не давал мне покоя. И лишь тогда, когда тяжелая рука опускается мне на спину, а руку сводит от жуткой, резкой боли, я возвращаюсь в реальность. На глазах появляются слезы. Рука обиженно хрустнула в захвате миротворца. Меня обыскивают. Боятся, что с собой я припас взрывчатку. К концу осмотра рука будто немеет, и потому, когда солдат любезно одевает наручники, я едва не благодарю его. Сколько ненависти, сколько злости клокочет во мне. Еще недавно люди, стоящие вокруг меня в белой форме, были на месте тех, кто теперь безуспешно пытался понять: кто же все-таки на их стороне?
Темные, чумазые лица слишком ярко выделяются на фоне белых мундиров. Они напоминают мне о Руте – безобидной девочке, погибшей на Арене. И тогда, утрата этой маленькой обезьянки казалась мне невосполнимой и слишком болезненной, но теперь – пройдя путь, и едва ли дотянув до середины – сердце не в состоянии ощущать боль. Оно бьется, потому что так нужно, а остальное – запрещено ему.
А затем на глаза попадаются носки белых туфель. Ни единой царапины, ни единого изъяна – чистота, уверенность, власть. Цвет ее пальто сливается с седыми прядями волос. Ненависть. Отречение. Злость. Надменность. Едва подняв голову, я встречаюсь с ледяными, холодными глазами Койн. Она медленно стягивает перчатки с костлявых пальцев.
– Рада видеть Вас в добром здравии, Пит, – протягивает она лениво. – Надеюсь, ваши друзья неподалеку. Было бы просто неприлично лишать их возможности побывать в Капитолии.
Ненависть. Только она заставляет меня приподняться с колен, миротворец напрягается, усиливая хватку. Боль поражает тело. Скрученные ладони хрустят, а в голове мельтешат отрезвляющие мысли: «Успокойся. Это ничего не изменит. Она манипулирует тобой». И я вспоминаю Китнисс. Мою беззащитную, раненную Китнисс, что сидела посреди разгромленной комнаты, тщетно стараясь унять свою боль. Израненная, выгоревшая изнутри, разбитая, как и каждый предмет в ее капитолийской комнате. И виной этой – женщина в сером, стоящая передо мной.
– Вы разочарованы, мистер Мелларк?
Она ухмыляется. Миротворец расценивает это, как знак одобрения. Боль настолько сильна, что глаза наполняются бесполезными слезами. Отчаянная боль выжигает сердце. Внутренности пылают, будто каждую частицу моего тела проткнули насквозь.
– Оставь его, мразь! – голос из толпы отрезвляет меня.
Я поднимаю взгляд и вижу в толпе парня чуть младше меня. Курчавые, вьющиеся волосы, в руках сапка, а руки измазаны в черноземе Одиннадцатого. В глазах – решимость. Настолько же бесполезная, насколько и опасная.