Голодные Игры: Восставшие из пепла
Шрифт:
Закатное солнце. Оранжевые, прежде любимые цвета. Осень, прежде холодная, а теперь – ничуть не менее жаркая, чем лето. В Четвертом к этому нужно привыкнуть. Как и к солнцу, что заходит здесь около десяти вечера, вместо привычных восьми в Двенадцатом. Здесь все иное. Настоящее и живое, но совершенно непривычное глазу.
– Пора ужинать.
Я вздрагиваю. Сердце в груди замирает и в жутком темпе уносится вперед. Я сжимаю ладошку мальчика слишком сильно. Обиженный вскрик доносится до моих ушей запоздало, и я прерывисто втягиваю носом воздух.
– Прости, –
– Ничего. Все в порядке.
Она, чуть помедлив, добавляет:
–Звонил Аврелий.
– Надо же, – искренне дивуюсь я. – Жив еще?
Энни моя шутка приходится не по вкусу.
– Ты обещал звонить ему.
– Он на это рассчитывал?
– Пит, – она прикрывает глаза, пытаясь унять злость. – После операции любой пациент должен быть под наблюдением. Тебя же отправили на реабилитацию. Я несу за тебя ответственность.
– Позвоню, – резко прерываю ее я, и чуть мягче добавляю: – Обещаю.
К тому моменту Финник заходится слезами и нам приходится вернуться домой. Переступая порог нового обиталища, я оборачиваюсь назад. До чего чудно – дом на самом берегу моря. Вон оно – зеленое, с отблесками октябрьского солнца и курчавыми барашками поверх водной глади. В Двенадцатом такого не увидишь. И, словно калька, на пейзаж ложится другое видение: озеро, вокруг пожелтевший лес, высокие кроны вечнозеленых, матовых сосен, запах Луговины, трав, иной жизни.
Смаргиваю. Аврелий говорил о подобном. «Первые несколько месяцев пройдут в метании». Организм будет отторгать новое сердце. Вместе с тем, риск того, что переродок вновь займет все мое сознание после выхода из комы, был слишком высок. Но был ли у них выбор? Когда меня нашли – сердце уже едва билось. Стрела прошла насквозь, задела легкое и левый желудочек, что не говорило о моем стабильном состоянии. Потеря крови. Внутреннее кровотечение. Бойцы «Морника» сделали все, что только можно было. Остальное – легло на плечи врачей.
Теперь я на двадцать пять процентов «собран» по частям. Нога, теперь сердце. Капитолия медленно отбирает у меня самого себя.
«Первые пару месяцев»…
Почему же прошло чуть больше?
Энни с грохотом опускает тарелку на стол. Я поднимаю на нее свой затуманенный взгляд, но рыжеволосая делает вид, что ничего не произошло. Пытается вырвать меня из пучин ненужных мыслей. «Нужно жить дальше» – часто повторяла она и продолжала ночами изламываться в дикой, болезненной муке. Финник был частью Энни и теперь, глядя на малыша, она слишком хорошо узнавала в нем его отца. Живое напоминание об утрате.
– В понедельник я еду в город. Хотите, испеку что-нибудь особенное? – улыбаясь, спрашивает она.
– С радостью приму в этом участие.
– Ты – гость…
– Чуть задержавшийся.
– Ох, перестань, – она улыбается, глядя на Финника. – Ты заботишься о нем, как не забочусь даже я. Он в тебе души не чает. Вы так часто проводите вместе время. Мне кажется… Кажется, когда ты уедешь…
– Я не уеду, – резко бросаю я, будто испугавшись.
–
– Никогда, – отчеканиваю я. – Я не собираюсь висеть на твоей шее. И, как только тебя спишут с поста моей нянечки, я куплю дом, рядом. Буду помогать тебе во всем. Стану опорой твоей семьи, пока ты не найдешь достойного мужчину. Деньги и безопасность – не проблема для меня. Все, что угодно для тебя и Финника. Вы стали мне семьей, которую у меня отобрали…
– Но Двенадцатый…
– Туда я не вернусь, – никаких возражений.
– Пит…
– Не нужно.
В этот момент раздается звонок в дверь. Энни вскакивает со стула и уносится прочь. В ее глазах пляшет страх. Финник в кроватке, будто почувствовав состояние матери, начинает плакать. Я оказываюсь рядом мгновенно. Привычно качаю его на руках. Смотрю, как изумрудные глаза широко распахиваются, и он слабо улыбается. Мальчик умиротворенно прикрывает веки. Я опускаю его в кроватку, чуть покачивая его. Сын. Почему он не мой сын? Я ведь любил детей, верно?
Но все это в прошлом.
Новое сердце обиженно кольнуло в груди. Дыхание перехватило, а я, опираясь о быльце, усаживаюсь на свое место.
– Отличная из тебя вышла мамочка, парень.
Не сказать, что именно его я ожидал увидеть в светлой гостиной меньше всего. Просто запах перегара и теплого бриза с моря, не особенно совмещаются друг с другом. Я расплываюсь в улыбке, сквозь боль в груди и выдыхаю:
– Привет, Хеймитч.
***
You’ve got a second chance,
you could go home.
Второй шанс – вернет тебя домой.
Ментор говорит мало. Все больше пялится на горизонт, закуривая раз за разом. Серый дымок в лунном свете растворяется полукружиями витиеватых узоров. Может ему и невдомек, что курение – пусть и косвенное – вредит моему новому сердцу. Но так лучше: он не жалеет меня.С каких пор он курит? С тех самых, как я едва не погиб на операционном столе. В тот момент не спасал алкоголь, а под рукой – вовремя – оказалась пачка дешевых, офицерских сигар. Хеймитч был падок на слабости. Их у него было много, а главной стали близкие ему люди, которые и «привили» нездоровую любовь к алкоголю и желание выкурить две пачки за раз.
Меня устраивает положение вещей. Мы сидим на скамье перед домом. Впереди – штильное море. Запах сигар и морского бриза уже приелся. Где-то со стороны грохочет салют. Он мне сродни выстрелов на Арене, но это пустое. Арен больше нет. Игр – больше нет. Теперь – только салюты. Над головой гудит светильник. Мотыльки – мохнатые и большие – ударяясь о поверхность лампы, будто одержимые, вновь бросаются к ней. Свет их манит, но сжигает. Дотла. Так же, как огонь.
Энни уже лежит наверху. Может, прислушивается к шуму волн, а может, к нашему разговору. Хеймитч продолжает говорить бессмыслицы. Курит. Бросает окурки в урну. Зачастую, промахиваясь. Он изменился. Волосы с проседью стали редеть, а бородка – похожая больше на козлиную – стала едва заметной. Серое, исчерченное полосами морщин лицо стягивается к низу. Глаза пожелтели еще сильней. Время – не щадит людей.