Голодные Игры: Восставшие из пепла
Шрифт:
Я широко открываю глаза. Надо мной склонилась Сальная Сэй, и впервые в жизни я могу побеспокоиться о ее бычьем здоровье. Озадаченное лицо выдает абсолютно все: переживание, сострадание, жалость и утраченную надежду.
– Китнисс, это снова кошмары?
Я пытаюсь ответить, но понимаю, что в горле слишком пересохло и, чтобы не выглядеть еще более жалко, киваю головой.
– О, Китнисс, – женщина умело обнимает меня и покачивает, как младенца. Я хотела бы выбраться из ее объятий и выдавить обнадеживающую улыбку, но понимаю: сил хватит только на то, чтобы сдержать комок слез. – Если бы я могла помочь…
–
– Китнисс, Аврелий…
– Уже выписал мне лекарство, – вру я.
– Тогда спускайся вниз к обеду.
Я покраснела. Если вспомнить все то, что я ела последние несколько недель, пища бы убралась в мою ладонь. Сколько бы раз Сальная Сей ни навещала меня, дверь в мою комнату оставалась плотно закрытой. Выламывать ее не решался даже Хеймитч, он продолжал топтаться у входа, ругаясь, не жалея матерных слов.
А мне было все равно. Не могу сказать, что и сейчас не испытывала того же чувства. Весь мир для меня – одна сплошная ошибка. Ведь я “мученица” – та мученица, которую обходит сама смерть. Я не желала видеть заботливую Сей, пьяного Хеймитча… Даже Энни, которая приезжала пару дней назад, казалась мне чужой. Потому она так и осталась за дверью.
Знаю, после смерти Финника это худшее, что я могла сделать, но, кажется, после её гибели я позволила себе стать эгоисткой. Превратилась в то, что так старательно ненавидела в собственной матери.
Сей крепко сжала мои холодные ладони и в очередной раз повторила:
– Китнисс, ты должна держаться. Даже если не ради себя, то ради неё…
Я снова кивнула. Бессмысленно было возражать или перечить. Сей беззвучно вышла.
Теперь, будто в наказание, на стене серебрилось зеркало. Это идея Хеймитча. В мое отсутствие они устроили в моей комнате генеральную уборку. Еще одна бессмысленная вещь – через неделю все вернулось на круги своя: грязная одежда складировалась на полу в хаотичном порядке, в порыве моего гнева все остальные вещи слетали с полок, разбивались о паркет и осколками, обрывками покоились там же.
Из зазеркалья на меня отрешенно глядела растрепанная девушка: расческа, по моим расчетам, не касалась каштановых волос с момента прибытия из Капитолия, глаза опухли от нескончаемого пролития слез, губы побелели, а кожа казалась серым пятном. Тело выглядело ничуть не лучше. Ребра было видно даже сквозь помятую ночную сорочку, ключицы напоминали выпирающие иглы, щеки словно провалились внутрь рта.
Я закрываю глаза. Считаю до десяти.
Меня зовут Китнисс Эвердин. Мне восемнадцать лет. Я Сойка-пересмешница, по крайней мере, была ею месяц назад. В бою за «свободу» я потеряла родную сестру, так и не дождавшись желанной независимости. Я так и не убила Койн. Один безжалостный правитель сменил другого. Пит оставался в Капитолии – озлобленный, безжизненный и ненавидящий меня всем сердцем.
Я резко открываю глаза. Нет, об этом нельзя думать: для меня Пит Мелларк – табу. Он прошлое, Мое прошлое. Я использовала его. Хоть и во благо нам обоим, но это теперь не в счет. Вспомнить о нем – значит снова пережить Игры – значит вспомнить смерть, которая следовала по моим пятам неотрывно. А может, все было не так? Может быть, я – это и есть смерть?
Всплывают слова переродка: «Ты несешь смерть, Китнисс Эвердин».
***
Мой дом – моя крепость, разве не так говорят? Только в моем случае это место пытки; тюрьма без железных решеток, в которую я себя замуровала. Но сегодня, прямо сейчас, что-то изменилось.
Прим. Моя маленькая, моя вечная, моя родная. Она живет внутри меня. Она говорит со мной ночами и спасает от горьких кошмаров, помогая держаться и переживать все это. Но сегодня она молчит. Молчит, как тогда молчал Хеймитч на самых первых Играх. Я прошу у нее помощи, а она молчит, будто я нашла «источник» опоры.
Значит, она права.
На кухне уже никого нет. Сальная Сей вернулась на реконструкцию Котла. Пустой дом обдает меня холодом одиночества. На столе короткая, но многозначительная записка от заботливой няньки:
«Постарайся поесть».
Так точно, Сей. В гостиной монотонным голосом вещает телевизор. Когда я в последний раз смотрела телевизор? Тогда же, когда и расчесывалась.
На мерцающем экране я вижу знакомое лицо репортерши. Наверняка встречала ее во времена Игр, только едва ли она похожа на капитолийскую жительницу: строгий черно-серый костюм, из-под которого виднеется белый воротник стеганой рубашки, прямые светло-каштановые волосы, с которых так и не смылась ярко-оранжевая краска, и выжженная татуировка на виске, которая теперь красовалась нежно-розовым шрамом.
– На вчерашнем заседании был вынесен приговор касательно капитолийских беженцев. С места событий наш корреспондент.
Голос ведущей дрожит, и я ее понимаю: это чувство такое же, как в день Жатвы. Мы отправляли своих знакомых, близких на плаху, зная, что они не выберутся. Я нервно сдавливаю пульт до обиженного хруста техники и боли в ладонях.
Картинка меняется, и вот я уже вижу президента Койн. Заседание проходит на бывшей арене Парада Трибутов. На месте Сноу восседает она в мужском костюме бордового цвета. На лице я не вижу ни сожаления, ни сострадания; привычные для нее эмоции – это их отсутствие. Она говорит громко и четко, будто отдавая приказы. Мороз от ее слов бежит по моей коже и стынет в венах:
– Двенадцатым заседанием совета Дистриктов было принято следующее решение, – она делает паузу, оценивая силу собственных слов, – признать виновными в совершении многократных бунтов и…
Она замолкает. Буравит взглядом трясущуюся оцепленную толпу в центре зала, которая тянулась от самого входа. У самого подножия постамента стоят дети. Их взгляды наполнены ужасом и страхом перед новым правителем Капитолия. Койн с ненавистью отбрасывает бумагу, с которой читала прежде. Наконец-то на лице президента проступают эмоции – ярость.
– Дистрикты признают вашу вину в том, что каждый из них потерял родных и близких от руки вашего грозного правителя. Правителя, который безжалостно уничтожал наших детей. Наказание не смоет их кровь с ваших рук, не позволит вам искупить вину перед ними даже на треть. Совет объявляет последние – семьдесят шестые Игры нашего столетия! Именно капитолийские дети в день Жатвы будут выбраны трибутами – детьми, которые не вернутся домой.
Толпа сжалась. Оттуда слышатся нервные всхлипы, ужасающие крики, мольбы о помощи. Но их заглушают зрители. Многие из них потеряли своих родных в бою за «справедливость» и теперь ненависть застилает их обезумевшие глаза. Они ликуют, подражая поведению Койн.