Голодные Игры: Восставшие из пепла
Шрифт:
– В комнате, куда меня определил Хеймитч, она лежала на самом видном месте.
Я с опаской усаживаюсь рядом с ним.
– Что там? Внутри.
– Фотографии, записки, пометки, подписи… Это те люди, которых он не хотел забывать и забыл.
– С чего ты это взял? – удивляюсь я.
Пит открывает альбом на первых страницах. Его пальцы скользят по строчкам, а я неотрывно слежу за ними. Они так умело обращались с карандашом, изображая один цветок за другим в книге моей матери. Мне казалось, они расцветают под его
– Смотри, – он неопределенно указывает на запись, – перечеркнутые фотографии – те, кого он успел вычеркнуть из своей жизни. Там, где линия прерывается, есть сноски – по какой-либо причине этих людей он так и не смог оставить в прошлом.
Я краснею. Это нечто интимное. Нечто, что принадлежит одному Хеймитчу и никому больше. А Пит так спокойно рассматривает эти страницы, листает, перечитывает, что мне становится стыдно.
Я с грохотом захлопываю альбом.
– Не надо.
Пит удивленно смотрит на меня. Лазурно-голубые глаза выражают недоверие, смешанное с недоумением.
– Что ты делаешь?
– Хеймитч не хотел бы, чтобы мы это видели…
– И поэтому оставил книгу на видном месте? – спрашивает он.
Он прав. Ментор не из тех, кто плохо прячет. Возможно, он просто забыл о фотоальбоме, не желая связывать себя с прошлыми страхами и переживаниями.
– Ладно, я обещаю больше не лезть в личные вещи нашего старика, – соглашается Пит, – только дай мне кое-что тебе показать.
Моя ладонь до сих пор покоится на шершавом покрытии, будто защищая его. Пит смотрит туда же. Хочет, чтобы я убрала руку. Секундное сомнение – и я уже вижу, как он переворачивает страницу за страницей. Бережно, почти боязливо он листает к концу. Я пытаюсь не смотреть ни на фотографии, ни на его ладони – все это слишком тяжело: узнать в старых шрамах Пита мои собственные, узнать среди потерянных людей Хеймитча знакомые росчерки боли.
Он останавливается и оборачивает фотографию ко мне.
Светло-каштановые волосы, серо-голубые глаза, выцветающая вымученная полуулыбка; на лице девушки я замечаю короткий шрам, разграфляющий ее лицо – от острой, выпирающей скулы до верхней приподнятой губы. Что-то в ней заставляет трепетать мои нервы – внутрь, к органам, пробирается мнимая дрожь.
Глаза цепляются за короткую линию ручки, которая так и не перечеркнула фотографии. Сверху виднеется выгоревшая надпись:
«Храни Господь душу Кэти».
– Кто это? – дрожащим от волнения голосом спрашиваю я.
– Его возлюбленная, могу предположить.
– Хеймитч… любил?
Пит ухмыляется.
– Он такой же человек, как и все мы, почему бы ему не любить?
– Просто я никогда не думала о том, что Хеймитч может быть влюбленным… – отвечаю я.
– Был влюблен, – раздается голос ментора, – и еще как! И этим я ее погубил.
Я смущенно отвожу взгляд – поймали на горячем. Ментор еще долго пронизывает взглядом меня и Пита, но потом
– Пора ужинать, – и скрывается на кухне.
***
Ужин проходит в относительной уютной и не обязывающей тишине. Мы говорим столько, сколько нужно, чтобы понять: мы одно целое. Семья, исполосованная шрамами Капитолия, пешки, ставшие не меньше, чем ферзями.
Пит рассказывает о нововведениях на «землях Койн». Об ужасном отношении к выжившим и обнищавшим беженцам, об их пропитании, пытках. Слушая об этом, я думаю, что при Сноу к жителям дистриктов относились с большим почтением.
Интересно, в силах ли я изменить это? Вынести приговор и обжаловать его? Отменить решение, помочь тем, кто в этом нуждается?
Пит говорит об этом сдержанно, но я не могу не заметить дрожи в голосе. Он все равно боится за детей, как и раньше. Как тогда. Он не позволит им умереть.
Возможно, он не запрет? Возможно, я позволю себе смотреть на него несколько минут в день? Лимит фраз, лимит взглядов, и когда-нибудь мы сможем понять друг друга, как друзья, как раньше?
Нет. Не корми себя пустыми надеждами, Китнисс.
– Мне пора, – говорю я, вставая.
Ментор окидывает меня непонимающим пьяным взглядом.
– Ты ничего не ела.
Знал бы Хеймитч, как я питалась несколько недель назад.
– Я не голодна. Спасибо за ужин.
Пит молчит. Не пытается меня остановить, значит, я была права? Все мои относительно обнадеживающие мысли – обычное сотрясание воздуха?
Коридор встречает меня полумраком светильника. Все так же, как тогда, во время Семьдесят Пятых Игр. С тем только отличием, что теперь рядом нет моего утенка, моей матери, моего Пита. Он был обижен, мое поведение вызвало в нем негодование, ведь все было обычной игрой. Но все ли?
В закатных лучах уходящего солнца небо отдает розовинкой. Где-то со стороны леса надвигается гроза. Смешиваясь при этом с чистым голубовато-оранжевым небом, свинцовые тучи выглядят пугающе. Молния расчертила полосу небосвода. Все это так непривычно после моего долгого заточения, что, когда вслед молнии приходит гром, меня передергивает.
– Китнисс, – слышу я знакомый голос.
Пит. Он спокойным шагом доходит до меня и останавливается в полуметре, боясь подойти ближе.
– Да?
– Я подумал, тебе будет интересно узнать, что твои вещи из Тринадцатого у меня.
– По-моему, моих вещей там не осталось. Койн позаботилась бы об этом.
– Да, если бы успела туда раньше, чем я.
Он протягивает мне свою ладонь. Что-то серебрится в его руках – золотистая кайма, огибающая миниатюрную птичку, которая привела к войне. В клюве она держит стрелу – символ Солнца, победы и бесстрашия. Я не узнаю брошь. Теперь, она будто чужая мне, но Пит не сдается. Он без лишних вопросов подходит ближе и подкалывает ее к воротнику моей ветровки.