Голограмма для короля
Шрифт:
Алан слышал разноязыкую речь. Справа бормочут по-итальянски. В ногах болтают по-арабски. И бодро мурлычет китайский анестезиолог. Странно, что остальные терпят это полоумное маниакальное пение, но никто ему и слова не говорил. Довольный собой анестезиолог витал в своих эмпиреях и на текущую операцию взирал оттуда разве что мельком.
— Я иду глубже, Алан, — сказала д-р Хакем.
И давай черпать, как мороженщица, — вонзает ложку, поворачивает, вытягивает. Опять промокнула, вытерла. Алан вообразил, как кровь его выходит из берегов и, наконец обретя свободу, растекается по спине.
Он слышал дыхание д-ра Хакем — та трудилась, тянула, промокала. Потом что-то зачпокало, словно вязкая субстанция внутри Алана сопротивлялась и поддавалась только силе. Возможно, д-р Хакем молчит, поскольку что-то обнаружила. Под доброкачественной липомой — что-то другое. Черное, роковое.
Алан постарался отвлечься. Подумал про море, шатер, чем занята молодежь. Представил, как им сообщают, что он тут помер, вот прямо на этом столе, в операционной из синих шлакоблоков. Что они скажут? Что он любил подолгу гулять по пляжу И поздно вставать.
Подумал о Кит. Как она там одна, без него. Да уж, беда. Руби нужен противовес. Год назад Алан забрал Кит, когда та поссорилась с матерью. Увез с занятий на мыс Канаверал, смотреть на космический корабль. Запусков оставалось всего ничего.
Накануне запуска сходили на экскурсию по территории. Сотрудники НАСА — угрюмые, желчные, потерянные, озлобленные — своим настроением пропитали все вокруг. В рекламном ролике твердили, что НАСА «не просто вбухивает миллиарды долларов в ракеты и стреляет ими в космос».
Их основного гида звали Норм, ему стукнуло восемьдесят. В НАСА с 1956-го. Залез в автобус, опираясь на трость, сел впереди, взял микрофон, и голос его, потрескивая, с вязким техасским акцентом произнес:
— Эт мья пследня кскурсья, и й’рад вас видьть.
Кит болтала без умолку — с Аланом она всегда так. Часами в автобусах, в космопорт, из космопорта, на обзорную площадку, с обзорной площадки, часов десять просидели в этом автобусе и успели поговорить обо всем. Рассказала про ненормальную соседку, про красивый, но скучный кампус, про то, что надо ей побыстрее завести друзей, а то она как шарик воздушный, без корней, без ничего. Алан пытался ее ободрить, как ободрял всю жизнь.
— Я — око в небесах, — сказал он. — Я вижу, с чего ты начинала и куда идешь, и отсюда смотрится прекрасно. — Он со средней школы прибегал к этой метафоре. Ты почти у цели. Почти у цели.
Норм привел их в ангар, где механики чинили и налаживали корабли до и после полетов. Там стоял «Атлантис» — готовился к своему последнему запуску, последнему из всех запусков. Вокруг кипела туристическая жизнь, однако Норм был мрачен.
— Я-т ндолг не здьржусь, — сказал он. — Неохот оклачьваться тут и бубнить: «Раньш мы то, раньш мы се».
Почти всем сотрудникам НАСА, с которыми они повстречались в те выходные, предстояло потерять работу. Не занудные технократы, как думал Алан, нет, простые ребята — увлекались, задумывались, вспоминая какой-нибудь запуск, погоду в тот день, когда космический корабль прострелил дыру в облаках.
Что-то пронзило грудь. Словно шпалу вогнали, толстую и тупую. Все тело напряглось.
— Простите, Алан, — сказала д-р Хакем.
Боль поутихла. Движения снова стали ритмичны, упорядочены, это вселяет уверенность. Зачерпнули, поскребли, дернули, затем миг облегчения — видимо, что-то добыли. Тычок губкой, пауза, продолжение раскопок.
Как интересно быть трупом, объектом эксперимента. Кто сказал, что человек — материя? Алан даже материей себя не ощущал.
Ночью в гостинице в Орландо они с Кит перекусили из автоматов, посмотрели кино, стараясь не говорить о Руби, о будущем с Руби, о прошлом с Руби, о ранах Руби.
Утром на автобусе поехали на Банана-Бич — ближайшую точку откуда виден запуск. Всё — всё, что связано с НАСА, — там было ободрано подчистую, попрано. Ограды проржавели. Тротуары потрескались. Но за водою космический корабль с рукотворным громом покинет Землю.
Пока ждали запуска, познакомились с настоящим астронавтом, Майком Массимино — пришел с дочерью. Забавный, искренний скромняга. Летал на двух кораблях, включая тот, что стартовал после «Колумбии», которая распалась на куски, вернувшись в атмосферу. Он и походил на астронавта: опрятно стриженный, седовласый, крепкий, в нежно-голубом комбинезоне, но ростом выше среднего — пожалуй, шесть футов и два, римский нос, сильный лонг-айлендский акцент. Рассказывал о том, как выходил в открытый космос чинить телескоп «Хаббл», о восемнадцати закатах и рассветах за каждые сутки, и как это трудно для некоторых верующих — утренние молитвы, дневные, вечерние, очень запутанно. А для католиков, сказал, самое оно. Католикам положено докладываться всего раз в неделю.
Кит засмеялась. Он сказал, что звезды, если глядеть из космоса, не мигают, что без атмосферы они — просто ровные точки света. И в редкий досужий час его команда выключала на корабле все огни, чтоб лучше видеть звезды. В НАСА романтиков пруд пруди.
Д-р Хакем полезла глубже. Алан поморщился, тело дернулось.
— Алан? — Встревожена, удивлена.
— Нормально, — сказал он.
— Я попрошу доктора Порицкова вас подержать.
Алан заворчал, имея в виду «хорошо», и на голову ему легло целое мужское предплечье. Тяжело вдавило — задача не требовала таких усилий. Надеясь облегчить давление, Алан поерзал под этой рукой — не помогло.
Д-р Хакем скоблила и тянула, боль обострилась. Какой идиот хочет уменьшить обезболивание? Поздно, уже не исправишь. Он потерпит. Прорвется, ничего. Отец над его невзгодами посмеялся бы, пожелал бы показать шрапнель в пояснице — шестьдесят лет с войны, а все сидит. Никуда не деться от этой разницы — между тем, что увидит и переживет Алан, и тем, что досталось отцу. Этот счет никогда не сровнять.
— Алан? С вами все хорошо?
Он проворчал, что все нормально.
Тут он узрел ночное небо. Может, он умирает. Умирает под мурлыканье рехнувшегося азиата. Что за песня-то?