Голос крови
Шрифт:
Я вывалился из автомобиля, упал на колени и пополз в темноту. Мною владело лишь одно желание — оказаться как можно дальше от этого ужаса. Перед глазами поплыли радужные круги. Желудок подпрыгну и вывернулся. Я рухнул в собственную блевотину, успел ощутить мерзкий кисловатый запах и провалился в темноту.
Жар опалил меня. Я очнулся и открыл глаза. Ночь хранила молчание. Я лежал на обочине, а позади погребальным костром полыхала моя машина.
Я поднялся и побрел через лес. Слезы катились по моему лицу.
Где-то вдалеке завыла собака.
АННА
НЕ АНГЕЛЫ
Я люблю этот город. Серый камень набережных и серую же воду каналов, завитушки архитектуры и дождь, светлые ночи в начале лета, в которые людям непривычным сложно уснуть. Строгость и суровую красоту, влажный воздух и ветер.
Люблю сидеть на берегу и кидать камни в Неву, чтобы чайки, дуры, реагировали на всплеск и подлетали в поисках вкусненького, но тут же с криками улетали прочь. Или гулять ночи напролет без цели и даже примерного направления, бродить двориками, сидеть на крышах без надежды увидеть звезды. Слушать шум города и чувствовать его пульс ровный и, может, чуточку учащенный, как у хорошего человека с амбициями. Да, я люблю этот город. И людей его тоже... люблю.
Сегодня прохладнее, чем обычно, но погрузившись в раздумья, этого не замечаешь. Да и вообще, если честно, не замечаешь.
О, этот выбор! Всегда наступает время, когда приходится что-то решать, делать выбор между действием и бездействием. От сознания того, что, как прежде, уже не будет, холодеют руки. Но выбор сделан; так почему же кошки скребут на душе?!
Ее привезли на прошлой неделе. Лиза Заботима, двадцать лет. На фотографии в паспорте — милейшее создание, именно такими должны вырастать ангелочки, которых рисуют на открытках: светлые волосы, ямочки на щеках, пухлые губки, в синем взгляде — невинность и искорки смеха. Казалось, что она пахнет медом и молоком, как ребенок. А на каталке застыло тело: множественные переломы, пробитое легкое, большая потеря крови. Девушка возвращалась домой...
Я не мог дать ей умереть. Отвлечь медсестер было плевым делом. Пара часов операций, за которые я собрал ее заново, переливания, и — «состояние стабилизировалось». А маленьких дырочек на шее никто не заметил. Даже если кто-нибудь и обратил на них внимание, он наверняка лишь пожал плечами. Через день ее перевели в общее отделение. Девушка, что была на краю смерти,— какая банальщина и, в то же время, чистейшая правда — поправлялась быстро, слишком быстро для человека. Что ж, по сути, она больше не была человеком.
Меня всегда интересовала грань, что отделяет житие от нежития, то состояние, в котором пребывает человек, совершая переход от первого ко второму. Наверняка женщины тоньше мужчин ощущают те переживания, которые неизбежно возникают у каждого, кто понимает, что изменился. Понимает еще не мозгом, а внутренним чутьем, всей своей натурой.
Моя история была очень простой. Ночь, клуб, жгучая красотка, бьющая наповал своей энергией, страстные поцелуи — до и после, боль, столь сладкая, что хотелось встретить с ней смерть, безумие и... номер какой-то
Я больше никогда не видел эту красавицу и до сих пор не до конца понимаю, почему она не убила меня, ведь я был так близок к забвению. Возможно, она говорила правду, когда, примериваясь к пульсирующей жилке на моей шее, жарко шептала мне в ухо, что хочет «поделиться даром», но я не слушал ее или не желал слушать. Может, у нее имелись какие-то другие причины, но это сейчас не важно, ибо было давно и неправда.
Сейчас куда как важнее решить, что делать с девушкой. В ней уже просыпается жажда, и скоро она станет нестерпимой. А это не может не пугать.
Иногда кажется, что не я смотрю на город, а город на меня. Уставится тысячей окон и подмигнет тысячей других, а то задернет шторы, мол, не вижу, а сам подглядывает.
Наверное, я схожу с ума. Наверное, нужно поспать. Только вот слать совсем не хотелось.
— Как «выписали»?
Похоже, лицо у меня было идиотское, потому что регистраторша сочувственно вздохнула.
— Так, выписали. Поправилась она, вот и отправили девочку домой. И документ остался, что отказывается от дальнейшей медицинской помощи; так и сказала, мол, все хорошо отлежусь пару дней, и на работу.
— На какую еще работу?!
В груди что-то екнуло и оборвалось.
— Ну так, с детишками она вроде возится, в детском садике каком-то.
— В каком еще детском садике?
— Ну откуда я знаю? — возмутилась регистраторша, сердито всколыхнув грудями.— Их столько, этих садиков... эй, Даниил, Даньк, ну ты чего?
Тревога пустила корни. Юный, голодный и совсем бестолковый вампир среди маленьких человечков. При мысли о том, что она может сделать, я скрипнул зубами. В глазах женщины появился испуг. Пришлось взять себя в руки, спросить, добавляя в голос капельку ласки и тепла:
— Теть Мань, а телефончик ее можешь дать? Очень надо. Я же знаю, у тебя все есть, все записано.
Регистраторша прищурилась хитро, пухлые губы изогнулись в улыбке:
— Понравилась, да? Да ты глаза-то не опускай, вижу, что понравилась. А что, хорошая девочка, приветливая. Тебе вон просила передать благодарности, сказала, что представляла себе травматологов страшными людьми, ан нет, весьма милые... слышь, милым тебя назвала. Да не егози ты так, дам тебе адрес. Телефона нет, уж извини. Чего не сделаешь, чтоб молодые были счастливы!
— Даниил Сергеевич, вас просят во вторую операционную. Медсестра с распахнутыми, вечно удивленными глазами, явилась, будто черт из табакерки. Пришлось идти.
Город этот разлучает нас. Кружит судьбы, будто снежинки на ветру, кружит, путая в лабиринтах двориков и забывая на площадях.
Город сводит нас. Прячет солнце, чтобы проще было разглядеть тепло сердец и искренность улыбок и побуждений. Город наш такой же, как мы...
Адрес Лизы в тот день я так и не достал. Как и в следующий. На третий тетя Маня дала его, многозначительно улыбаясь, всем своим видом показывая, что она-де за «счастье молодых».