Голос сердца. Книга вторая
Шрифт:
— Как себя чувствует Гарри?
— Прекрасно, но я боюсь сглазить, Никки. Он страшно устал и очень встревожен положением в Иране. Сегодня утром он улетел в Вашингтон, и ему там предстоит невероятно напряженная педеля. Как вы, наверное, знаете, у него уже было два сердечных приступа, и мне хотелось бы, чтобы он удалился от дел. Но он не соглашается, и я до смерти боюсь за него.
— Я не знал, что у Гаррисона нелады со здоровьем. Мне очень жаль об этом слышать. Но он — очень деятельный человек, привыкший находиться в гуще событий, и я думаю, было бы ошибкой пытаться оторвать его от привычного
— Вашими бы устами… — ответила Франческа, слегка улыбнувшись.
Ник тоже рассмеялся и прошелся по комнате, поочередно останавливаясь перед картинами Мане «Сена у Аржантёя» и Дега «На скачках».
— Должен заметить, что у Гарри отменный вкус к живописи. — Он подтвердил кивком головы свои слова, повернулся и направился обратно к Франческе. Когда он проходил мимо вычурного старинного комода, его внимание привлекла стоявшая там цветная фотография в серебряной рамке. Он взял в руки снимок, чтобы получше его разглядеть, и в его душе ожили ностальгические воспоминания при виде запечатленных на фотографии лужайки перед дворцом Виттенгенхофф и возвышавшейся за ним горы Шлосс.
— Когда это снято?
— Прошлым летом, когда мы с Гарри гостили там.
— Как она, Франки? — тихо спросил Ник. — Она так и не вышла замуж?
— Нет, Дибс никогда не была замужем, но у нее — все хорошо.
— Какая проклятая расточительность! — воскликнул, не сдержавшись, Ник. — Растратить впустую целую жизнь!
— Диана сама так не считает, хотя я склонна скорее согласиться с вами. Но она счастлива по-своему, Ник.
Сжав губы, Ник сел в кресло и какое-то время молчал, неподвижно глядя в пространство перед собой.
— Там, на Лубянке, был Рауль Валленберг, а вовсе не ее отец, не так ли?
— Да, мне кажется так. Гарри говорит то же самое, а Диана и Кристиан согласны с нами. Но у Дитера Мюллера — собственное мнение на этот счет. Он полагает, что если там после окончания второй мировой войны был Валленберг, то в застенках Лубянки вполне могли томиться и другие иностранцы, включая князя Курта фон Виттенгена. Он все еще не желает отступиться, этот упрямец.
Франческа осуждающе покачала головой.
— Я собирался написать ей, когда в газетах замелькали сообщения о Валленберге, но потом подумал, что она сочтет это с моей стороны вмешательством в ее дела, и так и не решился. Как она восприняла всю эту историю?
Франческа на секунду задумалась.
— Стоически и, возможно, с некоторым облегчением. Она искренне сочувствовала Валленбергу и его семье, хорошо понимая, какие страдания выпали на их долю. Сообщения об этом несчастном, открывшие, что он был таинственным узником московской темницы, не пролили свет на судьбу дяди Курта. Мы так и не узнали, что с ним произошло. Но, как вы знаете сами, Диана всегда была склонна считать, что он погиб в тысяча девятьсот сорок пятом году во время боев за Берлин. И она так же, как и Кристиан, еще сильнее убеждена в этом теперь. Признаюсь вам, у меня создалось такое впечатление, что они оба страстно хотят поверить в то, что их отец погиб и покоится где-то в безымянной могиле, нежели томится на Лубянке вместе с тем шведским мучеником. Они многие годы живут с мыслью, что отец может быть жив, и все это время это было чудовищной, нескончаемой пыткой для них. Это разбило всю их жизнь, особенно жизнь Дианы, пожертвовавшей собственным счастьем ради того, чтобы ухаживать за Кристианом и их матерью.
— Вы чертовски правы в своих суждениях, детка! А что с их матерью?
— Тетя Арабелла теперь — очень старая дама. Ей уже почти восемьдесят, и она очень одряхлела. Мне кажется, что она почти не воспринимает происходящее вокруг и живет, полагаю, одними воспоминаниями. Несколько лет назад, когда она начала слабеть, Диана проявила решительность и настояла, чтобы мать переехала к ним в Виттенгенхофф.
— Диане следовало тогда выйти за меня или потом еще за кого-либо!
Образ Дианы живо возник перед мысленным взором Ника, и, как всегда при мысли о ней, чудовищная печаль охватила его. Секунду спустя он снова обратился к Франческе:
— У нее правда все хорошо, Франки? Одно время я очень тревожился за нее. Мысль о том, что она, быть может, несчастна, для меня непереносима.
— О нет, Никки, нельзя сказать, чтобы она была несчастна. — Поколебавшись немного, Франческа продолжила свою мысль: — Когда-то, много лет назад, в Лэнгли, Диана говорила мне о своей вере в предопределенность судьбы каждого человека. Причем он может поначалу сам не понимать своего предназначения, но в один прекрасный день оно открывается ему во всей своей полноте. — Франческа внимательно посмотрела в глаза Нику. — Она ведь и вам, дорогой, говорила нечто подобное, не так ли?
— Да. И не один раз. Мне показалось, что она имеет в виду нечто вроде фатальной предопределенности человеческой судьбы. По крайней мере так я ее понял.
— Да, Диана искренне верит в промысел Божий, и эта вера замечательно облегчает ей жизнь, особенно в последнее время, по моим наблюдениям. Прошлым летом, когда мы были в Баварии, Диана сказала мне, что ее вера стала столь всеобъемлющей, что не оставляет места сомнениям. Очевидно, что именно эта внутренняя убежденность поддерживает ее, дает ей силы жить.
Ник ничего не сказал в ответ, но Франческа заметила, как печаль легкой тенью скользнула по его лицу. Она нежно тронула его руку.
— Не грустите, Ник, не печальтесь из-за Дианы. Она счастливее многих. И она действительно живет полной и насыщенной жизнью, поверьте мне.
— Я верю вам и рад за нее, что она живет в мире с самой собой. Это — такая редкость в наши дни.
— Да. Позвольте налить вам еще?
Франческа взяла бокал у него из рук и направилась к ведерку со льдом, чтобы налить ему вина из стоящей в нем бутылки. Взглянув на Ника через плечо, она сказала:
— Я прочитала все ваши книги, вышедшие за последние годы, и они мне понравились все до одной. Как видите, я остаюсь по-прежнему самой преданной и большой вашей почитательницей. Полагаю, что вы сейчас работаете над очередным романом?
— Разумеется. Он почти готов.
— Что еще примечательного произошло в вашей жизни, Никки?
— Не так много всего, но у меня есть теперь сын, — гордо объявил Ник, принимая от нее полный бокал. — Ему сейчас четыре года, и он чудесный малыш. Очаровательный.