Голоса на обочине (сборник)
Шрифт:
…Через год, как у Степана жена умерла, пришёл он ко мне свататься. Вот что удумал!
Я, говорит, всю жизнь тебя люблю. Просто Минька опередил меня после армии. А тут я оказался свидетелем при вашей росписи. Куда мне деваться? Тогда первый раз не выдержал.
Я и вспомнила, как он напился на свадьбе нашей. В дым!
А потом вывалился из-за стола и в баньке у родителей выстрелил себе из ружья в висок. Промашка вышла. Шрам только на всю жизнь оставил. Говорили тогда: «Чего только по пьяни не бывает».
Забылось всё как-то.
А потом денёчки, года заплясали-замелькали! Как листочки на кухне от календаря.
– Неужто, правда? – говорю. – До седых волос не забыл.
– Нет, – говорит. – Наоборот даже. Терзало меня всё это!
Я Митю уважал даже. Но своя-то жизнь? Я на отшибе оказался…
– А Маруся твоя? А дети?
– А что они? Дал зарок забыть тебя. И пошло потом механически всё. Я слово держу своё… Женился, нарожали… Но жизнь-то моя! Как снятое молоко она! А теперь? Марьи нет, Мити нет. Светлая им память. Неплохими людьми были… Дети твои и мои взрослые. И те, и эти живут отдельно. Мы с тобой – как вольные студенты. Заново можно начать! Решайся!
Гляжу на него и диву даюсь. Как так можно говорить, думать даже об этом?..
– Что ты, говорю, Степан? Ошелапутил? У нас детям по двадцать лет. Стыдно!..
– Одно другому не мешает, – говорит. – У них своя теперь жизнь, у нас своя будет. Может, мы и родим ещё ребёночка, не старые ведь.
Меня от такого его разговора аж в жар бросило. Слов не стало.
Столько изуродовано, а он про любовь свою какую-то!
– Уходи! – говорю. – С глаз долой уходи! Со своей любовью.
Тороплюсь так говорить, а сама глаза его вижу. Печальные. Не злые. Виноватые глаза…
А всё равно остановиться не могу:
– Над нами тут смеяться будут. Никчёмная твоя любовь. Никому от неё добра нет. И не будет! В Воронеж зовёшь, уехать отсюда. Не по годам нашим это.
Он грустно так смотрит на меня… И ничего не говорит…
А я себя виноватой начинаю чувствовать. За что мне всё это, за какие грехи? Не понять мне… Успокоюсь… Не виноватая я!
…А тут ударило в голову: я ему жизнь искалечила. Из-за меня в его жизни многого не доставало.
Он потом, когда ещё раз приходил, всё также грустно смотрел на меня. И слушал молча…
А мне уж, чувствую, жалко его стало.
…Боялась: ещё раз придёт, не выдержу его молчания.
Не пришёл. Продал он всё и уехал, не попрощавшись. В Воронеж к сыну.
И зачем уехал?
Говорят, будто не хуже там, в Воронеже. Не как у нас, теплее…
Но ведь чужая сторона?
…А может, нашёл там сын ему какую?.. Вот бы…
Так легче мне думать.
Больше недели без лёгкого
Не любитель я по врачам бегать. А тут вышел на пенсию. Не прошло и года, и… как мешок развязался: одна болячка за другой. То это, то другое… Раньше не было такого…
Подался к участковому терапевту.
– Голубчик, – говорит он мне, – а что же вы флюорографию два года уже не проходили? Непорядок!
Дал направление мне.
Пошёл делать флюорографию. Делов-то, думаю… Вон Сергеичу, он на год раньше меня ушёл на пенсию, так ему шланг глотать приписали и ещё кое-что такое, о чём говорить не хочется. Гемоглобин понизился… Лицо стало серое…
Пришёл. Сделали снимок.
– Сегодня, – говорят, – после 14:00 в карманчике на стене в коридоре будут результаты. А лучше приходите завтра.
«Не пожар, – думаю, – по два раза бегать на день в поликлинику».
Явился на другой день, а в кармашке-то на стенке на мою букву «к» бумажки про меня и нет.
«Вот те на, – думаю, – то заверяют, что после 14:00 будет готово всё, а то «после дождичка в четверг»?
Захожу в кабинет, объясняю, как умею.
Врач говорит:
– Сейчас выйдет к вам медсестра, подождите в коридоре.
Жду.
Нескоро медсестра вышла, но я не возмущаюсь. Неудобно. Кто я? Пенсионер всего лишь! Всем кажется, времени у таких как я – прорва! А его совсем не хватает, времени-то. Поскольку все дела начали делаться медленнее, чем раньше, раза в три. И сам не пойму, почему это так… Ну ладно, это другая тема…
Выходит молоденькая такая медсестра, востроглазенькая.
Смышлёная на вид-то. И говорит мне:
– И давно так у вас?
– Как? – спрашиваю.
– Ну, правое лёгкое ваше – сплошное тёмное пятно.
– Нет, – говорю, – в первый раз слышу об этом.
А сам заволновался. Сплошное тёмное пятно! «Ничего себе, – думаю, – вышел на пенсию, дождался заслуженного отдыха?!»
Чувствую, вспотел аж.
Молчим оба.
– Вы присядьте, – говорит. – А то у вас лицо изменилось.
– Да постою я, – говорю. А сам в какой-то невесомости трепыхаюсь. Как подвешенный за одно лёгкое.
И тут она задала такой вопрос, который враз всё поставил на своё место:
– А левое лёгкое когда у вас вырезали? – запросто так с моей грудной клеткой обращается.
Опустился я из невесомости на твёрдое. Враз понял, что меня с кем-то перепутали. Даже юмор у меня прорезался. Говорю:
– Девочка моя, мне никогда операций на лёгком не делали. И напивался я, чтоб не помнить себя, только два раза. Когда в училище ещё был. Не могли вырезать, чтоб я не знал, не в памяти находился.
Она плечиками так значительно пожимает. Личико серьёзное. Я ей:
– А давайте посмотрим! Шрамы должны остаться.
Нашёлся. Тоже мне.
И начал задирать рубаху.
– Ясненько, ясненько с вами, – говорит. – Подождите. Я скоро вернусь.
И ушла в кабинет с поджатыми губками.
Вышла ко мне сестра уже возрастом постарше.
– Знаете, – говорит, – можете прийти дня через два? Мы разберёмся с вами.
– Чего разбираться-то? – спрашиваю. – Вот он я! Вот мои лёгкие. Дышу нормально. Сделайте ещё раз снимок. И все дела!