«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности

Виноградский Валерий Георгиевич

В этом фрагменте разборчиво слышится голос хронической усталости от неусыпного, ежедневного, сковывающего самоограничения. Но не только он. В него то и дело вплетается мотив, внутренне присущий дискурсивным практикам русского крестьянства, – тихий звук особого, не прямолинейно-упрямого, а какого-то флангового, окаймляющего сопротивления. Откуда эта музыка? По всей видимости, молодая женщина просто в силу ее естественного жизнелюбия «устала уставать». И даже если она чуть ли не вскрикивает в отчаянии: «Меня тошнит от этой экономии!», то эта эмоция, в сущности, мимолетна. Отойдя один шаг, Люба довольно хладнокровно наблюдает себя и подытоживает: «Душа просит, а разум не пускает. И я разворачиваюсь и иду домой…» Рядоположенность этих полярных настроений закономерна и логична. Язык говорит здесь сам за себя – рассказчица выстраивает словом некие опорные точки собственного мира, чтобы хоть чуточку увереннее двигаться в будущее. Это одна из привычных, рядовых, но поистине волшебных языковых модальностей, о сути которых в «Дневниках 1914–1916 гг.» писал Людвиг Витгенштейн: «В предложении происходит пробное составление мира…» В. Бибихин, приведя эту мысль Витгенштейна в своей книге «Язык философии», продолжает: «Слово как проба мира – формула детского и первичного отношения к нему, угадывания, задействования отсутствующего и присутствующего целого. Слово <…> не описывает части мира, а примеривается к нему в целом»^[48]. Все верно! Люба не столько инвентарно описывает свой мир, сколько так и сяк приноравливается к нему. Испытующе, «пробно» захватывает его. Сам ее язык выстраивает здесь некий укрывающий, защитный закуток, создает экологическую нишу, в которой совершается нечто вроде оздоровляющей реабилитации. И буквально на наших глазах происходит чудо: доминирующий, давящий дискурс напряженного, тотального самоурезонивания мгновенно оборачивается дискурсом врачующей подручной релаксации, своего рода самодельной психотерапии. И он вполне натурален, поскольку сотворен не мечтой, а порожден миром, обеспечивающие ресурсы которого в двух шагах: лежат на грядке, стоят в загоне, кудахчут в клетке, зреют на кустах и плодовых деревьях. Миром, по происхождению крестьянским. Этот мир (в такой его дискурсивной переработке) энергетически подключен вовсе не к далеким внешним ресурсам, которые либо призрачны, либо крошечно скупы, а к собственному ответственному труду и особенно к миру ее детей, – к их незрелости и слабости, к их ожидающим глазам, к их терпеливому домашнему усердию. Слушая Любу (а мы обычно сидели с ней за кухонным столом), я порой не мог отвести глаз от детишек, особенно – от постоянно хлопочущего по хозяйству 12-летнего Леши, который, слабо улыбаясь, чистил картошку, перебирал гречку, неумело мыл сковородку, подметал пол. И – внимательно, печально слушал голос мамы. В такие моменты в памяти сам собой возникал образ мальчика Пети из «Возвращения» Андрея Платонова: «Петрушка посадил в печь большим рогачом чугун со щами, чтобы не горел зря огонь, и тут же сделал указание и самому огню в печи: – Чего горишь по-лохматому, ишь во все стороны ерзаешь! Гори ровно. Грей под самую еду, даром, что ль, деревья на дрова в лесу росли…» И хотя сын Любы совсем не был склонен к подобному резонерству и обычно скромно помалкивал, энергия его кропотливого бесшумного догляда ощутимо согревала кухню. Как я теперь понимаю – не будь в домашнем воздухе этой обеспечивающей, исполненной детской заботы согласной тишины, не смогла бы Люба Курановская раз за разом дарить нам свое время так щедро и основательно.

– Меня очень держит работа. Я работаю санитаркой в грязелечебнице, грязь накладываю на больных. Держит, в смысле – заставляет держаться подтянуто. Вот если бы я работала в бригаде, на огороде, на ферме, я бы экономически жила, конечно бы, лучше. Я бы каждый день оттуда приносила сумку чего-нибудь, плюс к зарплате. Но сама я страшно бы сдала. Я бы состарилась, стала дурной. А на этой работе, я считаю, что я в хорошей форме. Я веселой быть стараюсь, следить за собой. К тому же многое мне дает именно общение с людьми – когда я разговариваю с больными, когда я помогаю беспомощным, когда я их жалею… Конечно, я им передаю и свою энергию, но часто я получаю и от них отдачу. Они благодарят меня, извиняются передо мной, что наляпали грязью. А я за ними убираю, и эта моя жалость из меня вытесняет мою злость. Мою тоску. Не знаю, как это объяснить, но когда жалеешь человека, когда помогаешь ему, это очень приятно. Это хорошо действует. Я еще хочу сказать, что социально я не покатилась вниз. Наоборот, за эти годы я впервые получила такую работу. И чтобы к этой работе прийти, я все перепробовала в санатории. Я была и дворником, и кухаркой, и прачкой. И по сравнению с работой в сельском хозяйстве, по сравнению с садом, с огородом я даже поднялась. Я стала работать в санатории. Но и в санаторской лестнице я все ступеньки прошла. Я прошла дворника, я прошла прачку, я прошла кухню. Я подрабатывала везде, где только возможно. И я дошла до такой ступени, на которой санитарка имеет высшее положение. Санитарка уже не может подняться

выше. Я имею свое место, потому что я санитарка грязевого зала. Если бы я была дипломированным медработником, то мое место не является завидным. А так как у меня нет специального образования, я считаю, что я поднялась по служебной лестнице. На лестнице санитарок я стою вверху. Я не мою полы посреди коридора, я не убираю в кабинетах, как другие санитарки. Я убираю только в своем кабинете. Да, я мою полы, но на своем рабочем месте. Но, главное – я работаю с людьми. Я их лечу. И получается, что я больше даю людям, чем медсестра. Потому что я людей мажу, я накладываю им грязи туда больше, где у них болит. Они мне говорят – положи туда и намажь мне больше на коленку. А медсестре они об этом не говорят. Так что в социальном отношении я не считаю, что я спустилась вниз. И я этим очень довольна. Потому что это место меня держит в жизни. И не зарплатой, а именно жизненным тонусом. Работа каждый раз требует от меня отдачи сил – чтоб люди не видели, что я расстроена. Я должна хорошо выглядеть, не киснуть, чтоб у меня были красивые, блестящие волосы. Вот, недавно мне предлагали перейти на консервный завод. На консервном я бы имела все! И хорошую зарплату, и то, что под зарплату дают, и, сам понимаешь, – сумку. Это понятное дело! Но, когда я это детям сказала, они мне сразу – нет! Мама, нет! Ведь к тебе так хорошо относятся на работе! Конечно, есть недоброжелатели, шушукаются за спиной, но в основном ко мне хорошо относятся на работе. И меня это тоже держит! Так что социально я не упала. Я упала экономически. И особенно угнетает меня обстановка плачущей станицы. Потому что все плачут, и у меня появляется такое чувство, что и мне нужно заплакать. То есть они мне вдалбливают мысль, что кругом настолько все плохо, что я сама начинаю в это верить, что кругом только плохое. И я начинаю сравнивать себя с тем, что у меня было десять лет назад. А десять лет назад у меня и запасы были, и птица была. Но я себя держу! А почему я себя держу? Потому что я, когда смотрю по телевизору, что творится, сколько беженцев, сколько больных, сколько бездомных, как гибнут шахтеры, – я думаю, что я еще не так уж и плохо живу. А вы, в станице, – вы же богатые! Так что вы плачете?! Потому что у вас нет на книжках миллионов? А что, у вас нет что покушать и во что одеться?! Ты приглядись, посмотри, как у нас в санатории сотрудники одеты. Ведь они одеты с иголочки! Я, вот, недавно купила туфли на выход, одеваю их только когда выхожу куда-то. А наши девчата, на работе, точно такие же туфли понакупали к спецодежде. Чтоб у всех были одинаковые туфли, чуешь?! В этом я отличаюсь от санатория. И если судить по всему санаторию, то я живу бедно. Но я этого, работая в санатории, не ощущаю. Потому что у меня есть во что одеться, чтобы дойти до санатория, до работы. На работе у меня есть спецодежда. И я никогда не кисну на работе, никогда не мямлю, не плачусь. И все думают, что я живу хорошо. Они думают про меня: «Вот, она классно живет! А с чего же это она живет?! Надо бы узнать, почему она так живет…» А ведь они не понимают, что это вовсе не экономическая сторона. И что не в деньгах дело. А дело в том, что я не хочу показать, как на самом деле я живу. А если бы они раз-другой пришли бы ко мне в гости и посмотрели, как на самом-то деле я живу, они бы сразу все поняли. Они бы поняли, что я живу не очень богато. Я живу бедно! Но по сравнению с другими людьми, которые и работают, и зарплату получают, маленькую, и за все платят, – я живу неплохо. Кстати, мне многие завидуют! Почему? Да потому что я всегда аккуратно одеваюсь, потому что я всегда улыбаюсь, потому что детвора у меня все время приходит на работу ко мне чистенькая, потому что они всегда смеются, всегда спрашивают, всегда стучат в дверь, когда хотят войти. «Можно войти?» – «Можно, можно!..» Но самое опасное сейчас для меня – это неуверенность в завтрашнем дне. То есть то, что от меня напрямую не зависит, а зависит от обстановки. Я думаю, если бы нам здесь, в нашем хозяйстве, не платили ни зарплату, ни пенсию регулярно – я бы опустилась донельзя! Я выживаю только из-за того, что у нас хоть помалу, но регулярно платят. И я же из этой мелочи начинаю выкраивать – где-то, что-то. Алименты мне тоже регулярно платят. Пенсию тоже платят регулярно, за погибшего Ваню. И вот из-за этого я пока и держусь. Хоть по крохе, но получается. Я никогда не думаю о том, что я буду есть сегодня. Чем я буду жить именно сегодня. Даже месяц-два я могу совершенно без денег прожить – у меня еще есть запасы. И покушать, и на стирку, и на мытье запасы есть. Но меня страшит осень, потому что на осень у меня запланированы большие траты. Мальчишкам нужны будут куртки, сапоги. Это все дорого, и это надо купить все сразу, а не то, что растянуть на год. Я не уверена, что будет завтра. Например, я рассчитываю, что в этом месяце я получу зарплату, алименты и пенсию. Это составит приблизительно вот такую сумму. Так я с этой суммы могу купить поросенка. Но насчет поросенка я что-то побаиваюсь. Заведешь его, а вдруг кормить его будет нечем? И меня мои же нервы будут постоянно бить. Лучше его вообще в этом разе не брать. И живность не мучать, и свои нервы не тратить. Вот, есть десять курей, – буду держать десять курей. Может быть, кроликов разведу. Вообще, я человек не очень больших запросов. Есть так есть, а нет – и не надо. Соседка мне как-то сказала: «У тебя, Люба, не мой характер. Ты не стремишься к лучшему…» Я спрашиваю: «Почему же? Я к лучшему стремлюсь! Но я точно знаю, что я могу и что я не могу…» Например, достроить дом я сейчас не могу, купить машину я не могу. Я не могу шикарно есть, шикарно обуваться и одеваться. Но я могу собрать деньги и починить крышу, я могу на свои деньги покрасить забор, я могу детей одеть более-менее сносно, могу заплатить за учебу сына. И поэтому я ставлю себе только такие цели, чтобы у меня хватило сил добиться самого необходимого для дома. И я так считаю: будут деньги – сделаю что-нибудь для себя и для детей, а не будут – не сделаю. Я себя обуздываю. Я знаю, что по моим зубам. А что – не по моим. И я даже об этом и не мечтаю. Вот почему я, даже когда меня бьет жизнь, я сильно не переживаю. Ну, конечно, я расстраиваюсь, я нервничаю. Но так, чтобы я планировала купить машину, и потом у меня это не получилось, я не смогла собрать денег – у меня такого нет. Я, например, сильно расстроюсь, если я не починю крышу. Я тогда бы думала, что я ведь это смогла бы сделать. Я бы подтянулась, сэкономила, но смогла. И я сильно боюсь непредсказуемости, непредвиденных обстоятельств. Я еще с детства на богатство не падка. А вот сейчас с годами я понимаю, что самое главное – это отношение в семье. Доброта, душевность человека. Из-за денег люди ссорятся, убивают друг друга. А от доброты еще никто никого не убил. Никто ни с кем не поссорился. Мне говорят на работе: «Ты, Люба, не такая стала, как раньше…» Наверное, потому, что эмоции уже не те, что раньше. Я эмоциями никогда не управляла и управлять ими не могу. То есть если у меня радость, то она у меня через край. Если горе – тоже. А сейчас я стала поспокойней. Может, потому, что усталость жизненная накопилась, или потому, что кругом неразбериха, неустроенность, ожидание худшего. И все это энергию радости, счастья начинает из меня изгонять. И если я радуюсь, то я радуюсь тихо, спокойно. Но я очень устала бороться за свое выживание, за то, чтобы держаться на плаву. На уровне. Хотя я уж и птицу не могу держать, не могу хозяйство держать большое, потому что мне неоткуда взять средства на хозяйство. Но я удовольствуюсь тем, что я могу. Что в моих силах. Я тоже планирую, я рассчитываю. Например, крышу починить я планировала еще в прошлом году. Но у меня была неразбериха, я работала тогда в столовой, времени не было, и я очень болела. Так что крыша у меня осталась несделанная. А в этом году я хочу делать крышу. Я иногда задумываюсь, зачем я живу? Какое мое жизненное предназначение? (Усмехается.) Мне с этим в жизни не повезло никак. Училась я только потому, что училище мое находилось рядом с крестниным домом. Я вышла из деревни. И у меня не было мечты кем-то стать. Одно время я страшно хотела стать доктором. У нас в селе была фельдшерица, и она меня очень любила. Мы с ней ходили собирать травы. Я ей помогала. И она готовила меня, чтобы я выучилась на доктора. Она говорила, что у меня есть такие качества, что я могу на доктора выучиться. А потом один парень поранил себе коленку, и она заставила меня его перевязывать. Я увидела кровь, и мне стало плохо. И она сказала, что я врачом работать не смогу. Потом Курановский перевез меня сюда, в станицу, из Донецка, я поработала немножко в стройбригаде, потом забеременела и бросила. И все! И все мои мечты куда-то ушли. Когда я попала в санаторий, мне хотелось попасть санитаркой – хоть на ванны, хоть в грязевый зал. Потому что там спокойней, чем на прачке. И легче. Ты, конечно, ведра тягаешь, но ты это делаешь только тогда, когда есть больные. А на прачке ты как встал стирать, так и стираешь. И отдыха никакого нет. Дворником я работала, так там тоже не мед. А сейчас я достигла того, что я уже ни о чем не мечтаю. Это мой предел. И после похорон Вани все в моей жизни изменилось. Я раньше мечтала дом достроить, отделать его. Это были мои мечты и планы. А потом, когда Вани не стало, я уже понимаю, что дом я одна не дострою. И эти планы выбросила из головы – что и как я буду отделывать. Теперь для меня самые главные мечты и желания, и цель – это дети. Я не думаю, что я смогу их отправить в институты и хорошо выучить. Нет. Но хотя бы, чтобы они имели профессию и среднее образование – сейчас это для меня самое главное. И что меня в этой жизни сейчас держит – это то, чтобы выучить своих детей. Чтобы они хотя бы мало-мальски имели профессию.

В этом фрагменте рассказа Любы, наряду с развитием и уточнением уже знакомых нам сюжетов, появляется в достаточно концентрированном виде рефлексия той социальной, точнее, социально-профессиональной среды, где в момент интервьюирования она пребывала. И особенно примечательно то, что здесь начинает формулировать свои обстоятельные резоны дискурс социальной изолированности и закрытости. Дискурс, совершенно неведомый, если читать лишь повести крестьянских «отцов». Откуда и как он возник? Ведь рассказчица утверждает: «Меня очень держит работа. Держит, в смысле – заставляет держаться подтянуто». «Социально я не упала…» Но все это – только часть правды, ее лицевая сторона, «выставочный» вариант. Правда же автономного, скрытого от посторонних глаз, существования Любы – когда она ежедневно «вцепляется в грань выживания», придирчиво экономя на всем, вплоть до предусмотрительного запрещения детям срывать еще неготовый крыжовник и т. п., – эта правда сознательно и систематически маскируется ее демонстративно бодрым жизненным тонусом. «Я никогда не мямлю, не плачусь…» И то верно – ведь «на миру красна» не только (и не столько!) смерть. На миру должна быть красна и самое жизнь. Поэтому: «Я не хочу показать, как на самом деле я живу…» И это у Любы получается. Изменившийся со времени «отцов» крестьянский мир допускает и принимает эту искусную игру в социально-экономические «прятки». Дискурс вежливо-доброжелательного молчания «на миру» («сейчас я стала поспокойней») оборачивается дискурсом откровенного и сплошного выговаривания того, что постоянно давит на душу («я эмоциями никогда не управляла…»). Это попытка рассказчицы рационально осознать свою хитроумную (и порой тягостную) поведенческую тактику. И, разумеется, найти сочувственный отклик. В социальном мире старой русской деревни подобного рода дискурсивный формат был бы совершенно нетипичен, если не полностью исключен. Императивное правило «не выносить сор из избы» действовало здесь в форме его систематического нарушения – лишь как благое нравоучение и жизненное напутствие. Сор бытия то и дело из избы выносился. Душе сподручней было быть нараспашку. Все знали друг о друге все. Но времена поменялись. Появился дискурс «закрытия личной информации», который становится все более изощренным. Так, постепенно, трансформируется коммуникативное пространство деревни. Но это только одна из дискурсивных инноваций поколения «детей», которую можно извлечь из данного нарратива. Есть и другая, – более неожиданная, более эфемерная, но мелькнувшая в рассказе Любы совершенно не случайно. Пожалуй, впервые в записанных деревенских разговорах мы услышали следующий речевой оборот: «Не знаю, как это объяснить…» На первый взгляд ничего особенного – просто сигнал сомнения, признак поиска более удачной версии высказывания. Но как это непохоже на восклицание краснореченского старика, нами уже читанное! «Куда это жизнь-то повернула, даже и не знаю? Не знай, не знай!..» Здесь Иван Цаплин элементарно припечатывает ситуацию, нерассуждающе захватывает «жизненный поворот», никак не пытаясь его понять, объяснить, прокомментировать. Совсем не то в рассказе Любы. Здесь классический дискурсивный формат крестьянских миров дает трещину. Здесь начинает свою, уже специализированную работу размышление как субстанциальное свойство сознания. А что есть сознание? Ведь это набор и фабрика рассуждений, соображений, сопоставлений, под знаком которых осознается и продолжает – равномерно или импульсивно вздрагивая – катиться жизнь. В целом развертывание деревенской социальной жизни «конгруэнтно» повседневным жизненным практикам крестьянского социума. Однако эти практики очень долгое время несли на себе явную печать нерефлексивности, нерассуждения, «не-сознательности». Крестьянская (и любая производящая, мастеровая, стоящая на «рукомесле») жизнь питается как раз знанием. А знание всегда – явно, жестко, принудительно. В трактате «Мир» В. В. Бибихин настаивал: «Знание трезво, сурово, обязательно, оно теснит, оно велит. Любое сознание – способ разбавить знание, сделать его не слишком нас касающимся, ведь в сознании мы не знаем, а знаем, что знаем»^[49]. Свойственный уходящему крестьянскому поколению дискурс прямого, контактного, существующего, что называется «в пальцах», знания, дискурс, который сложился, принял свои прочные формы и был обеспечен тысячекратно повторенными опытами однообразной крестьянской повседневности, этот дискурс целыми островами вытесняется из новейших речевых практик деревенских людей. И «не знаю, как это объяснить…» – это явный продукт сознания. Это очередной и не последний отталкивающий жест – ведь новая дискурсивная картина крестьянских миров создается непрерывно. Усилившийся напор сознания, уверенного в своем управляющем могуществе, убежденного в своей властности над словом, систематически обнаруживает себя в ряде определенных риторических изделий, фигур. И оговорка Любы – одна из них, и весьма деликатная. В мире слесарно-токарных инструментов подобного рода приспособления называются оправками, кондукторами – они позволяют схватить и удержать вещи, насильно вернуть должные формы поплывшим предметам. В языковом пространстве такие оправки оборачиваются формулами уточнения, пояснения, аккуратного переукладывания той или иной речевой конструкции. Вот их примеры – «иначе говоря», «точнее сказать», «как бы», «другими словами», «фигурально выражаясь», «что называется», «как говорится» и еще немало. При всей их «служебности» они способны вытащить на свет скрытые до времени дискурсивные свойства личности, социального слоя, профессиональной группы. Внимательно вслушиваясь в речевые практики, порой можно наблюдать не лишенные курьезности риторические мизансцены. Я не однажды наблюдал, как прочно увязший в канцеляризмах, загнанный в казарму официально-делового дискурса чиновник – если он невзначай вылетает из этого плена и проговаривается на обычном («крестьянском») языке – спешит с виноватой интонацией оправдаться: «Да это я так, образно говорю…» Хотя, по правде сказать, никакой подлинной образности в его нежданном стилистическом выпадении из омертвелого дискурсивного ранжира нет и быть не может. Но его рефлексивное сознание расставляет все по законным местам. И напротив, «нерассуждающие» крестьяне из поколения «отцов» ничего специально не уточняют, не оговариваются, не зовут на помощь сознание. Они знают, и поэтому не работают со словом. Наоборот, они работают словом. Они работают своим, даже неказистым, словом так же, как своим миром. Работают так же, как в 16-й руне эпоса «Калевала» именно словом строится лодка – атрибут озерного карело-финского мира:

Старый, верный Вяйнямейнен,

Вековечный прорицатель,

Строит лодку заклинаньем;

Он челнок вбивает пеньем

Песню спел – и дно готово,

Спел еще – бока построил.

Третью песню спел – и сделал

Все уключины для весел,

Трех словечек не хватило,

Чтоб устроить в лодке рейки,

Чтоб на киле брус окончить.

– Раньше в колхозе можно было достать все, что тебе угодно. И не только за бутылку. Если есть у тебя ночной водитель – поехал, наворовал и славно! Все есть! Сейчас это прикрылось. Председатель и раньше начал потихоньку прижимать, а сейчас приглашают омоновцев, милицию. И колхозные ресурсы стали почти недоступными. Корма можно было раньше купить за бутылку, а теперь за бутылку ничего не купишь. Только за деньги. Ну, алкаши воруют сейчас для тебя и за бутылку, но это редко. Только когда у него душа горит, похмелиться. Конечно, воровство у нас не кончится совсем. Потому что только на зарплату невозможно жить! Начальство будет прижимать, и цены резко пойдут вверх за ворованную продукцию, но воровство на нет не сойдет. Вот, если раньше мешок корма стоил 20 рублей, то он сейчас стоит в два раза дороже. А если будет ОМОН, то корм будет стоить 60–70 рублей. То есть ребята будут рисковать и требовать платы за этот риск. Сейчас я этим не пользуюсь. У меня нет сейчас много птицы, и поэтому я к этому сейчас не прибегаю. А раньше, когда я поросенка держала, я этим постоянно пользовалась. Я просто нашла человека, который не за бутылку возил мне, а за деньги. Но сейчас так всех зажали, что они не могут украсть на работе. И поэтому мы сейчас ищем другие ресурсы. Грибы собираем! Целую неделю ели, когда дожди шли. Да еще и шесть банок на зиму закатали. Потом пойдет шелковица, дикие абрикосы – все это закатаем на зиму. Я не впадаю в отчаяние потому, что я всегда готова к самому худшему. То есть я думаю – вот, не будет у меня зарплаты или получу я маленькие алименты, или не принесут мне пенсию. Что я буду делать? Вот, у меня последний месяц был очень трудный. Мы почти ничего в дом не покупали. Но мы прожили. Но когда у меня появились деньги, я сразу подумала, что мне и то надо, и это надо, и другое надо. Сразу появилась масса проблем, что купить. И соблазнов. Бывают такие дни, что мне жить не хочется. Я не могу любить жизнь тогда, я ее ненавижу. Эту неразбериху, эту неустроенность. Но это только тогда бывает, когда я болею, когда у меня нервная система дает сбой. То есть я всегда исхожу из худшего. Ведь я могла бы каждый месяц не получать зарплату, но я ведь ее получаю. Я могла бы скатиться, как некоторые семьи, но я до сих пор держусь. У меня нет того, но у меня есть что-то другое, чего нет у других. Я, например, хожу до кумы, наблюдаю их хозяйство, их жизнь, но я им не завидую. У меня нет такой черной зависти по поводу того, что у них все есть. А я знаю такую женщину, которая завидует. «Всё есть, и такие жадные…». А кто тебе не дает заниматься?! Занимайся!.. Они всю жизнь вкалывают. Они воруют, если говорить честно. Но они при этом держат своего хряка, свою свиноматку. Они хряка дают напрокат, они рано-рано покупают цыплят, и хозяйка возле них крутится день и ночь, чтобы с них что-то вышло. У них есть такая возможность, потому что у них есть летняя кухня. Вот – она к себе мать перевезла и печалится, что кухня будет занята, и она не представляет, куда она денет цыплят. И ее страшит, что помещение для цыплят ушло. У меня-то его и не было, а у нее было, да ушло. Потом – они тоже стараются, цепляются, чтобы не упасть ниже того уровня, на котором они сейчас находятся. Мне кажется, что люди сейчас не стараются нажить что-то. Это делают буквально единицы. Они стараются в период этой неразберихи нажить больше, чем имеют. В основном люди стараются удержаться на той планке, где они были раньше. И когда они немножко начинают опускаться вниз по лесенке, для них это кошмар. И они начинают плакать и жаловаться. Говорить, как они жили раньше – лучше, чем сейчас. А я готова к самому худшему. Я чувствую, что я скатываюсь вниз, что на меня эта неразбериха плохо действует. В то же время я думаю, что я еще держусь на плаву. У меня и запасы есть, у меня и дети учатся, и на лекарства хватает, чтобы пролечить детей. То есть я держусь на этой, низкой, планке. Чтобы все было заплачено – за свет, за газ, чтобы дети учились, чтобы я никому ни была должна. И если разобраться, куда всего больше я вгоняю деньги, так это учеба сына, здоровье детей и чтобы я никому не была должна. Потому что, если я буду должна за свет, за воду, – это будет меня очень сильно давить. Все говорят – замуж, замуж выходи. А я не хочу. Я боюсь, что новый человек в семье собьет меня с этого ритма, к которому я уже привыкла и притерпелась. Поможет он мне в жизни или нет, это еще вопрос. А вот что он меня собьет с этого ритма жизни – это меня больше всего страшит. К тому же это новые расходы. Да, он может что-то в семью принести. Но еще неизвестно, сколько он принесет и сколько он будет тратить? И вдруг он потянет ресурсы из моего бюджета? Он у меня и так трещит по всем швам, а если еще новый человек оттуда потянет, так это просто жизненная катастрофа. Гибель «Титаника»! (Смеется.) Хорошо, если новый человек собьет меня с ритма в хорошую сторону. То есть мы лучше станем жить, продолжим строиться. А если нет?! Сейчас же в жизни мало таких мужчин, которые бы хорошо зарабатывали, что-то умели делать, и от этого бы была помощь моей семье. А сватаются сейчас всякие: и разведенные, или такие, которых никто не берет, или такие, которые не были женаты никогда, и они на старости лет хотят к кому-то приклеиться. Это опасный выбор. И мало того, что муж может меня сбить с материального ритма – он ведь может сбить меня с ритма нервного. То есть сейчас моя главная мечта – выжить! И определить детей. А на дальнейшее мои мечты, чтобы у меня в старости был свой уголок и чтобы я не мешала детям. И чтобы у молодых был уголок. Я бы жила в этой кухонке – много ли мне надо, старушке?! Люди меня постоянно нудят: давай, мол, продавай дом, покупай более скромный. Они это постоянно твердят! Вот сегодня утром дядя Коля опять начинает меня тревожить. А я как будто воды в рот набрала. Молчу, и все. А про себя думаю: «Если вы так обо мне печетесь, так помогите мне! Дайте мне денег! Помогите мне потолки подбить – вы же мужчины! (Смеется.)

Постепенно, с разворачиванием повествования, в рассказе Любы Курановской начинают понемногу копиться сюжеты, о которых деревенские респонденты обычно умалчивают – то ли опасаются, то ли скромничают. Но из песни слова не выкинешь. Дискурс крестьянской повседневности поколения «детей» не может не включать в себя событийные сгущения, общее обозначение которых – неформальная экономика. Так принято обозначать довольно широкую панораму активности субъекта, который так или иначе вовлечен в совокупность отношений, не отражаемых в официальной отчетности и не фиксируемых в формальных контрактах. В качестве одной из важных тем анализа неформальной экономики («политэкономии обочин») Т. Шанин особо выделил вопросы «взаимосвязи технологий, ресурсов и умений»^[50]. В этой обширной картине эксполярности есть небольшой уголок, где и разворачиваются локальные тактические операции нашей рассказчицы. Они немногочисленны и скромны. Вот их отдельные примеры-кейсы: «Единственное, что я могу себе позволить – это рыба. Потому что рыбу можно выменять на самогон…» – «Я поливаю огород, рассаду лечебной грязью – развожу ее горсть на ведро воды. Ее трудно достать, ее строго учитывают. Но я понемногу из грязелечебницы выношу…» – «Я трачу деньги на то, что не портится, на то, что может полежать…» – «Корма можно было раньше купить за бутылку, а теперь за бутылку ничего не купишь…» – «Раньше, когда я поросенка держала, я этим постоянно пользовалась. Я просто нашла человека, который не за бутылку возил мне, а за деньги. Но сейчас так всех зажали, что они не могут украсть на работе. И поэтому мы сейчас ищем другие ресурсы…» Эти краткие высказывания – только детали той дискурсивной машины, которая производит то «пробное составление мира», о котором говорилось выше. Которая оправдывает и непрерывно поддерживает волну жизненных усилий, предпринимаемых этой женщиной. Заметная часть из них описывается параметрами именно неформальной экономики. Если воссоздать общий облик логики ее повседневного существования, то станет понятно, что она непосредственно сопряжена с ней. В самом деле, родовым признаком неформальной экономики является процесс сканирования социального и природного мира, в который вмонтирован субъект, с целью налаживания «вторичного контура» производства. В рамках последнего и происходит разнообразная утилизация отходов, «вторичного сырья», всяческих остатков, запасов и резервов. Неформальная экономика – это система усилий, целью которых является поддержание полноты органического существования микросообщества, каким и предстает семья Любы Курановской. Это разветвленная система противостояния обстоятельствам, которые могут поколебать или нарушить стиль повседневного существования субъекта. Неформальная экономика – это орудие производства некоего общего «задела на будущее», представляющего собой накатанную колею, где не предполагаются неизвестные повороты и невиданные пейзажи. Этот «задел» определяет фундаментальные основы жизнедеятельности социального организма – проекты судеб детей, ритм существования, представление о социальной безопасности. Неформальная экономика заведует «вторичными ресурсами» социального бытия. Это подкладка, изнанка, подоснова жизни. Это «первичная грунтовка» главных, формальных, экономических процессов. Это пространство изобретательности, поскольку именно в сфере неформальной экономики субъект тотально и непрерывно отслеживает возможности. Это экономика обузданности, экономика смиренных надежд и скромных перспектив. Это экономика ближайших, интимных, личностно окрашенных контактов – как с природой, так и с локальным социальным окружением. Это тестирование пространства возможностей и его повседневная эксплуатация. Это экономика промежутков, ниш, зазоров, как социальных, так и экологических. Это экономика непланируемости, ситуативности, непредзаданности. Агент подобного рода экономики хорошо знает, что в жизни ему обязательно надо «не быть дураком». И поэтому он постоянно нацелен на рациональное использование ограниченных ресурсов. Но он об этом обычно помалкивает. Вслух же он выражается осторожно и неопределенно, оперируя поливалентным житейским термином «авось»: «авось проживем», «авось повезет», «авось да сладится…» Видимо, это «авось», в котором скрыта возможность как победы, так и досадного промаха, и есть тот внутренний культурно-идеологический стержень, на котором держится социальная логика крестьянской неформальной экономики. Это «авось» включено и в дискурсивные практики крестьянских миров – как знание о том, что результат повседневных жизненных усилий будет неизбежно достигнут, какой бы трудный путь к нему ни вел. «Я всегда исхожу из худшего. Ведь я могла бы каждый месяц не получать зарплату, но я ведь ее получаю. Я могла бы скатиться, как некоторые семьи, но я до сих пор держусь. У меня нет того, но у меня есть что-то другое, чего нет у других…»

– Мне недавно говорят – не поливай рассаду. Все равно у тебя помидоров и капусты не будет, потому что ты поливаешь по пол-литровой банке. А надо лить литра по два. Им легко говорить, у них шланг протянут, и они могут по ночам поливать. А я тягаю по пятнадцать ведер. Вручную. И я все равно буду поливать. До последнего. Может быть, что-то и получится. «Ты бы бросила, все равно ничего не будет…». Нет! Я буду поливать несмотря ни на что! Что ж, если думать, что не уродится, что – сложить руки и помирать, что ли?! Надо ж что-то делать! У нас с ними были уже такие стычки, а я им говорю всегда – цыплят по осени считают. И у меня все бывает, даже больше, чем у них. Насчет покупок. Ты знаешь, для моих детей даже самая маленькая покупка – это большая радость! Особенно, если она им нравится, и я им позволяю это купить. Это для них большая радость и удовольствие. А так, чтобы мы что-то мечтали купить для удовольствия?.. Знаешь, что очень нам хочется? Телевизор. Мне страшно хочется еще магнитофон. Но мы этого не можем себе позволить. И это у нас такая мечта, про которую мы даже забываем. Нету и нету! Единственное, что я думаю реально – надо нам провести проводное радио. Надо поднатужиться и радио провести – тут есть провод недалеко. Никогда не бывает так, что мне приходится искать, чем заняться. Никогда! Если у меня есть настроение. Я, вообще, человек настроения. Что мне подходит под настроение, то я и делаю. Например, полоть грядку. Это для меня всегда удовольствие. Всегда! Я почему в зиму так страшно болею – потому что нет грядки. Ходить, возиться на грядке, полоть, возле растений крутиться, смотреть, как все растет, – это для меня удовольствие. Я при этом, конечно, устаю. Я вот сегодня с утра очень устала, картошку поливала, полола. Но это такая физическая усталость, от которой получаешь удовольствие. Я не считаю, что жить и иметь все – это значит жить расточительно. И что это – расточительность? Расточительно жить – это когда бездумно деньги уходят из семьи. Мне вот так кажется. Ну, как тебе это объяснить?.. Те, у кого нет денег, тоже могут жить расточительно. Конечно! Если, например, я получила деньги и пошла, купила мороженое на все, а потом вынуждена целый месяц жить без хлеба и без еды, то, я считаю, – это расточительность. А могут и богатые быть очень экономными. Расточительность не зависит от того, как ты живешь в материальном смысле. Это зависит от человека. От характера человека. Расточительность не зависит от бедности или богатства, а зависит от того, куда ты влаживаешь деньги. Если ты влаживаешь во что-то нужное, например, в дом, в недвижимость (даже если она тебе не нужна), я считаю, что ты не расточительный человек. Ты просто думаешь, что недвижимость всегда будет в цене. И ты в любой момент можешь оправдать свои расходы. А расточительный человек, даже если он мало получает, может жить расточительно. То есть – получил зарплату, пошел, набрал мороженого, пива, сигарет, конфет, пришел, все это съел за один раз, выпил, накурился и потом трава не расти! Я думаю, что раз в месяц позволить себе мороженое купить – не расточительность. Но если это повторяется и делается на все полученные деньги или деньги, имеющиеся в доме, то это чистая расточительность. То есть и бедные, и богатые могут быть расточительными. Это не зависит от того, как ты живешь, а зависит от склада натуры человека. Вот у нас Степан. Он ходит – на него страшно глядеть. Самым натуральным образом. Это наш слесарь. Сейчас лечится в Краснодаре. И все его жалеют – какой он бедненький, какой он несчастненький. А что он бедненький? Он квартиру продал, купил дом, купил тяжелый мотоцикл. У него и видеомагнитофон есть, и телевизор новейшей марки. У него музыкальный центр. Жена у него пацана хорошо одевает. Чего его жалеть? А у нас говорят – давайте по десятке сложимся, чтобы ему штаны купить. Да вы меня извините – у меня своих трое, неужели я на своих буду экономить?! Но вот еще что – у него уже долги на всю зарплату. И если он получает зарплату, он долги не платит. У него нет такой привычки. Он идет, покупает кассеты, видеокассеты, пива, хороших сигарет, мороженого, конфет сыну, колбасы. К нему соседи пришли в гости, они там погужевали дня три – на это деньги тоже нужны. И в результате он через три-четыре дня опять ищет деньги, чтобы одолжить под зарплату. Разве это не расточительность? Конечно! Я сколько раз ему говорила, его учила – купи макарон пять килограммов, купи риса, масла постного или еще чего-нибудь, что у тебя дома нет. А остальные деньги трать. Покупай пиво, водку, сигареты. Но ты будешь знать, что в конце месяца у тебя будут и макароны, которые ты можешь сварить, или пачка риса или еще что-нибудь, чтобы хоть покушать. У каждого, ведь, свой взгляд на жизнь. И каждый в жизни считает главным свое. Для него музыкальный центр и телевизор – самое главное. Потому что он на них работает. Он раб этих вещей. Он должен каждый месяц покупать новые кассеты, делать записи и так далее. А для меня это не столь важно. Для меня важно вот что – чтобы дети были сыты-обуты-одеты, чтобы у меня было за все заплачено, и чтобы было что покушать. Вот еще про расточительность. Вот, привозят люди в свой дом такие же продукты, как и я. Тот же Степан привозит. Например, помидоры – когда мы их убираем. Я привезла и все их позакатывала. В банки. Он приходит и любуется, хвалит: «Какие, Любочка, у тебя помидоры отличные!..» А я ему: «Степан, да ты ж тоже привез домой полную коляску! Где ж твои помидоры-то?» – «Да мы не закатывали, мы их так поели…» Да разве можно было съесть целую коляску бурых помидор?! То есть у них были гости, и они пили и закусывали до тех пор, пока все помидоры не посъели. Они краснели, и они их на закуску употребляли. А я делаю так. Я привожу помидору, я ее разбираю – вот это я себе оставлю на салат, нам этого хватит, вот эти я пущу на томат, вот эти я закатаю. Которая помидора битая-разбитая, я ее пущу на пасту или на салат. И за два дня я все закатала. Я привезла мешок и все помидоры пустила в дело. И ничего не пропало. И салат мы долго ели с ребятишками. То есть я перебираю их, где гниль – откладываю. Так вот это что – расточительность? Скупость? Жадность?.. Вряд ли! Это хозяйственность. Хотя я тоже иногда бываю расточительна. В последнее время это, конечно, не практикуется, но раньше это было. Я очень любила делиться со всеми. И я считаю, что это хорошее качество. Потому что со мной многие люди тоже делились, но некоторые считают это расточительностью. Они говорят: «Как же ты хочешь все иметь, когда ты все раздаешь?..» Если у меня есть что-то лишнее, я говорю, что у меня это есть и я могу это дать. Что мне, жалко, что ли? Но зато девчата в санатории говорят, что много раз так получается: к кому ни пойдешь – никто ничего не дает. А к Любе пойдешь, она всегда даст. И в нашем квартале говорят: «Надо что-то – пойду к Любе. Она самая бедная, она всегда даст…» Чем беднее человек, тем он, мне кажется, щедрее. Я почему люблю работать на грядке? Я работаю и строю себе разные мысли. Или когда я хожу, мысли мои тоже приходят в порядок. Я думаю так: вот это я пока отставлю, вот это я сделаю, вот с этим я обойдусь, не буду покупать, вот это я сэкономлю. То есть я все подсчитываю, планирую в долг взять немножко, чтобы выкарабкаться. Поэтому меня грядка спасает и в этом, мыслительном, плане. Если мне нужно подумать и привести мысли в порядок, я иду куда-нибудь по станице или же залезаю на грядку. Хожу я зимой, потому что тогда нету грядки. А летом думаю на грядке. А лечь и лежать, думая о жизни, – не могу. Мысли у меня путаются, путаются. То есть мне нужно что-то делать, чтобы правильно думать. Теперь поговорим за деньги. Вот, иногда, у меня очень плохое настроение. Ну – вообще плохое!.. Начну говорить девчатам, что у меня плохое настроение, а они мне отвечают, что это потому, что у тебя нет денег. И на самом деле – у меня в тот момент в доме нету денег. И я тоже начинаю думать, что плохое настроение у меня потому, что у меня в доме нет денег. То есть я знаю, что у меня вообще нет ни копейки и завтра мне не на что хлеба купить. Я не могу ни испечь, ни Женьке дать на карман. Но вот появляются у меня деньги. Ну, пятьсот, шестьсот рублей. Лежат. И я не знаю, куда их деть. Куда же их потратить? На что? И я думаю так. Я не мучаюсь, что мне нужно их потратить. Я просто думаю так: «У меня есть деньги. И мне нужно так их распределить, чтобы потом я не пожалела, что я с ними сделала…» То есть я хожу и день, и два, и три, деньги не беру из тайного места. Я думаю, куда мне их вложить так, чтобы я потом не жалела. Но при этом у меня нет чувства радости, что, вот, мол, у меня есть деньги и я уже счастливый человек. И если что-то мне захочется, я могу тут же пойти и купить. Бывает, и деньги у меня есть. Бывает, подряд принесут пенсию, алименты. И до тысячи рублей у меня иногда бывает денег. Но мне это облегчения не приносит. Мне просто несколько спокойнее становится, потому что я знаю, что если что-то у меня случится, у меня деньги есть. Вот это – единственное. А так, чтобы я радовалась, смеялась – ой, у меня есть накопления! – такого у меня нет. Бывает, что у меня совсем денег нет. А я хожу, мне весело, хорошо, у меня все ладится. И все думают, наверное, у нее деньги есть. А у меня на самом деле вообще денег нет. И когда я Петровне говорю: «Петровна, одолжите денег…», а она спрашивает: «Что, у тебя совсем денег нет?», и я отвечаю «Нет», – она мне деньги дает. Но при этом я совсем не переживаю, что у меня нет денег. Ну и что?! Зато у меня хорошее настроение. У меня все ладится с детьми. А я всегда при этом так думаю: «Ну и что, что денег нет! Сейчас приду, напеку пышек, кушать приготовлю». Если хорошее настроение и ты не нервничаешь – выход из ситуации находится сам собой. Не надо думать, как с этого положения выбраться. То есть когда у меня хорошее настроение, когда у меня нервная система в порядке, когда я не перегружена и не больна, мысли сами собой приходят в порядок. Господи, для меня не проблема напечь пышек, и мы их сегодня поедим. Для меня это так: ну и что? Я возьму и пышек напеку! Я с деньгами легко расстаюсь. Если я спланировала покупки, я легко с деньгами расстаюсь. Единственно, когда я с деньгами тяжело расстаюсь, то это тогда, когда я покупаю сладости например. Или покупаю то, без чего бы я могла обойтись. Знаешь, в порыве каком-то выходишь на рынок, в порыве покупаешь, а потом идешь и себя грызешь. «Я бы могла эти деньги вот туда вот вложить, а я их растратила!..» А потом проходит время, и я думаю: «Вот я какая умница, что я это купила! Эта вещь взяла да пригодилась в жизни…» И я вообще никогда не жалею деньги тогда, когда я их вкладываю в то, что приносит пользу. Почему я не вкладываю деньги в питание? Потому что я не вижу пользы и не вижу результата. То есть деньги были, а мы их проели и все. В то время как я могла бы их вложить в какие-нибудь вещи. И мы могли бы пропитаться, не тратя таких денег. Мы бы ели чуть скромнее, чуть подтянутее. И мы могли бы продержаться. А когда я покупаю какую-нибудь вещь, для дома. Я тебе говорила – если бы я знала, что будет такая нехорошая ситуация с зерном и что его нужно выкупать по высокой цене, я бы тогда краску не покупала. Я бы отложила эти деньги. А с другой стороны, я думаю, – я все равно найду деньги на зерно. Я займу, я залезу в долги, но на зерно деньги я найду. А ради краски я в долги не полезу. И ничего не возьму. А теперь краска у меня есть. Зерно я выкуплю, хоть и в долги залезу, но мне от людей не будет стыдно, что у меня забор не крашеный.

Один из смысловых центров этого фрагмента записи – разговор о феномене расточительности. В программе интервью он не планировался, и я точно не помню, как именно и почему он затеялся. Ведь подобного рода «мировоззренческая» проблематика, появись она в нашем разговоре, заставила бы перекроить его простую живописность. Но, вероятно, Люба в ходе рассказа самовольно задумалась о практиках потребительского поведения ее знакомых и, соответственно, своих собственных. И я поддержал эту инициативу – меня увлек не только фактологический состав изложения, но и его дискурсивная настроенность. Здесь, в поколении «детей» в очередной раз появляется сигнал рассуждающего, рефлексивного сознания. Любовь Ивановна спрашивает себя: «Что это – расточительность?.. Ну, как тебе это объяснить?..» И сначала пытается соорудить нечто вроде теоретической концепции феномена расточительности. «Расточительность не зависит от того, как ты живешь в материальном смысле. Это зависит от человека. От характера человека. Расточительность не зависит от бедности или богатства, а зависит от того, куда ты влаживаешь деньги». Казалось бы, ничего необычного, общее место. Но вот этот непроизвольно вставленный в начатое рассуждение, старинный, определенный еще Владимиром Далем, глагол «влаживать» тотчас переводит повествование в иной, чем это показалось сначала, дискурсивный регистр. Всмотритесь: рассказчица, высказав несколько тривиальностей, не уточняет их, то есть не переходит к операциям со словами, а непосредственно занимается работой с вещами мира. Одна из многих вещей, представляющих жизненный мир станицы, – слесарь Степан. Люба подробно воспроизводит порядок существования этого человека и тут же, буквально по пунктам, демонстрирует его «непорядливость», бестолковость, бесхозяйственность. И здесь перед нами не столько осуждающая инвектива в адрес недотепы Степана, сколько инвентаризация его типовых жизненных практик. По сути, это то же самое показывание объектов наличного бытия, та же самая «бегущая строка» повседневных жизненных очевидностей, которые в решающей степени свойственны дискурсивным походкам крестьянских «отцов». Но во второй половине этого фрагмента можно услышать уже не совсем типичную и для дискурса крестьянских «детей» интонацию. Произнеся слова: «Я тоже иногда бываю расточительна…», Люба увлекается чем-то вроде фактологического обоснования этой простодушной констатации. И постепенно в ее речи начинает собираться в некую определенность, обретать устойчивые формы дискурс житейской философии, предстающий здесь в его рефлексивной полноценности. Вот начало: «Я почему люблю работать на грядке? Я работаю и строю себе разные мысли. мысли мои тоже приходят в порядок. меня грядка спасает и в этом, мыслительном, плане». Таких дискурсивных ходов невозможно было спрогнозировать в начале нашей беседы, но Люба както очень естественно проделала их. В этом проявляют себя не одни только личностные, культурно-психологические характеристики рассказчицы, но и общая трансформация дискурсивного пейзажа постколхозной крестьянской повседневности.

* * *

Мишель Фуко в упомянутой выше лекции говорил: «Дискурсы должно рассматривать как прерывные практики, которые перекрещиваются, иногда соседствуют друг с другом, но также и игнорируют или исключают друг друга…» Представляется, что крестьянские дискурсы, взятые на разных исторических горизонтах, тяготеют скорее именно к «перекрещиванию» и «соседству», нежели к «исключению». Если что-то и исключается, то это система внешних обстоятельств. В то же время «анонимные исторические правила» строения дискурса остаются незыблемыми. В самом деле, первое, что приходит в голову в процессе чтения этого монолога Любови Курановской, – я уже слышал нечто подобное. Я уже улавливал похожие интонации, видел аналогичные синтаксические конструкции, ощущал сходный с этим темпоритм словесной ткани. В сущности, нарратив Любы – это не что иное, как событийно-исторически перевоплощенный, вложенный в уста молодой кубанской хозяйки, лексико-семантически модернизированный и стилистически выправленный дискурс уже знакомой нам усть-медведицкой казачки Ирины Кирилловны Ситкиной. Нарратив содержательно, разумеется, не совпадающий, но дискурсивно как-то удивительно сродственный. В самом деле, Любовь Курановская на наших глазах, систематически, обстоятельно и старательно выкладывает мозаичное панно своих социальных действий, аккуратно выстраивает словесную картину своей повседневной, безостановочной, гнетущей (но иногда приятной, приемлемой) житейской возни. Точно такую же дискурсивную операцию проделывала и Ирина Ситкина. Но если у Ситкиной, – вследствие ее слабой грамотности или, как я говорил выше, органического «скудоумия» (еще раз подчеркиваю, что это не оценка интеллекта, а его особое качество!) – сооружается громадный эпический массив, где человеческая личность просто теряется, исчезает за неотвратимыми поворотами и движениями времени, то дискурсивный корпус Любы Курановской выстраивается несколько иначе. Это уже не тяжеловесный эпос. Это уже не роковое сочетание событий и обстоятельств, которым «не след» перечить, с которыми надо смириться и которые должно претерпеть. Дискурс Любы – это, скорее, лирическая драма. Это развернутая молитва о терпении и стойкости. Это феноменологически раскрашенная и искусно расшитая публичная медитация, цель которой заключается в психотерапии, обращенной на самою себя. «Дискурс как насилие над вещами» проявляется и отвердевает в развернутых самоуговорах и самооправданиях Любови Курановской, которая, ни на что особенно не жалуясь, и ничего особенно не проклиная, выстраивает перед слушателем принципиальную схему своего повседневного мира. И в этой динамической картине экономическое и социальное равновесие обеспечивается Любой за счет ее виртуознейшей акробатики выживания, которая не столько рациональна, сколько инстинктивна. Как у падающей кошки, которая всегда приземляется на лапы. Следующий текст записан у Л. Курановской спустя одиннадцать лет.

Запись 2012 года

– Живу я по-прежнему. Но стала старше. И – злее! (Смеется, чуть не до слез. Пауза.) Раньше я такая злая, как сейчас, не была. Но и то сказать, ведь раньше я жила жизнью своих детей. Им хорошо, их знакомым, их друзьям хорошо – и мне, стало быть, хорошо. И вот они выросли. А у меня мужчина появился, четыре года назад. Мужчина-трудоголик. Это хорошо. Но он какой-то непонимающий, душевно глухой. И мне с ним тяжеловато. Он не понимает, что такое душевные чувства, отношения. Что такое жалость, не понимает. Если его где-то обидели – к нему не подходи. Ему никто не нужен. Единственная душа, с кем он ладит, так это с моей дочкой, Леночкой. Притирались мы с ним долго. Года два подряд у нас тут прямо-таки бойня была. Но я ему как-то так подчинилась и все. И пошло нормальное житье. Пацаны мои подросли, ушли из дома. Стыдно. Жалко. И ведь из-за него ушли. Потому что были войны. И «болезни» семейные – в смысле отношений детей с чужим мужчиной. Сейчас вроде переболели все. И сейчас у нас отношения наладились. Он приезжает постоянно, хотя и редко, по дому мне помогает. И деньгами помогает. Дочка Лена у меня учится на психолога. Иногда мне говорит: «Мама, этого человека переубедить невозможно!» Он живет не здесь, в станице, а в Тимашевке. Это за сто километров отсюда. Здесь, в Привольной, он работает, приезжает на три дня. Раньше мы с ним жили как муж с женой. Он на три дня приедет, работает, здесь живет. Потом мы с ним расставались, расходились. И предлог был уважительный – из-за мальчишек. Слава богу, предлог был хороший, чтобы расстаться. Все-таки тяжелый у него характер. Мы восемь месяцев не жили. Вообще, у нас совершенно разные характеры. Я покладистая, отходчивая. А он жесткий, строгий. Взрывной, злой. Но мне нравится его принцип жизненный: «Все должны работать!». А я вот своих мальчишек к постоянному труду не приучила. Я считала так: «Ну, все хорошо, ребята подрастают…» А когда появился настоящий мужчина в доме, я поняла, что мои мальчишки ничему важному не обучены. Они как настоящие мужчины не состоялись. Как мальчишки – да. А как мужчины – нет!.. Я стала гораздо больше, чем раньше, заниматься домашним хозяйством, грядкой, живностью. С работы придешь. А я теперь работаю в школе, техничкой. Один день – с семи до двух, а в следующий день с двух до семи. Ну вот, с работы придешь и сразу на грядку, к кроликам, к курам. И нынешний мой сожитель очень любит, когда я вкалываю. И хочет этого. Он говорит: «Что такое работа на других? Это так, ерунда, для денег. Но дом – вот что главное. Дом в основном кормит!» А раньше, как вы помните, десять лет назад, все было наоборот. Ведь тогда для меня именно работа была главным, а дом – как-нибудь, во вторую очередь, между делом. Мой нынешний друг мне сильно помогает по дому. Он все текущие ремонты поделал, комнаты привел в порядок. Он шофер, водитель. Работает на молокозаводе, в Тимашевке. Вот он все умеет делать руками, прямо-таки золотые руки. Краны починить, обои поклеить, покрасить – пожалуйста! Правда, в доме мало что капитально изменилось. Только вот обои новые. А вот во дворе у меня очень много что изменилось. Там сейчас прямо-таки шикарно! И вообще, – гляжу я вокруг и не вижу мужчин, которыми можно восхищаться. Все они какие-то. притихшие. Руки вниз висят. А он в этом плане молодец! За что ни возьмется, все приведет в порядок. Все делает правильно, красиво, все доводит до ума. И меня заставляет. В этом плане он меня попросту гонял, натаскивал, носом тыкал. И соседи это вмиг заметили: «Ты, Любочка, дюже много времени на грядке проводишь…» Вот как жизнь поменялась: когда дети мои были маленькие, круг забот моих был такой – приготовить поесть, постирать на них, убраться, помочь сделать уроки, в больницу отвести, из больницы привести. А сейчас дети подросли, разошлись по своим делам, и я одна. Чем мне заниматься? И я возле кроликов и возле птицы лазаю целоденно, на грядке работаю. Вот недавно так получилось, что я шесть соток соседских прихватила, работаю на них. Не в аренду, а так, по-соседски. Они, соседи, пчелами занимаются и на все лето с ульями уезжают – к цветам и полям. И чтобы не зарастал их огород, они мне его отдали во временное пользование. Тут главное для меня – тот огород вспахать, заплатить за пахоту. А потом на нем самой «пахать». И потому все, что на нем вырастет, – все это мое. И я соседям не плачу ни копейки. А соседка до смерти довольна, что я ее землю в порядке содержу. У нас в Привольной с этим строго – и станичное начальство следит, и соседи кости перемоют, если у тебя огород в бурьяне утонет. А потом навести порядок на земле будет очень трудно. А эти мои соседи для себя малюсенькую грядку посадили, с картошкой. Я и за ней слежу. Моя дочка Лена учится на психолога, в Ейске. Там есть педагогический колледж. Она уже на втором курсе. Будет учителем информатики и психологии. Основная специальность «Информатика», а за специальность дополнительную – «Психология» – надо приплачивать. Живет Лена там в общежитии. Приезжает домой раза два в месяц. А сын Леша подгадывает к ее приезду, созваниваемся.