«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности
Шрифт:
Николай Михайлович Клеткин, старший механик
Николай работал в тракторной колонне. Она занималась перетягиванием буровых, скреперными работами и так далее. Николай работал у тракторов слесарем. Учился заочно, в институте. Пришел он к нам в 1987 году, механиком, после окончания института. Ну, мы и до этого его знали. Как сломается трактор на буровой, он к нам приезжал его ремонтировать. А потом, когда он стал механиком, мы ни в чем буквально не нуждалися. И к нам он часто обращался с Гришей: «Пошли в склад!» – «А шо?» – «Да помогите разобраться, где в складе «кразовские», а где «мазовские» тормозные колодки?» Ну, мы пойдем, покажем. Молча, никому не слова. А потом я стал его заместителем. Он же старшим механиком был. А я на легком труду был механиком по ремонту. Мы с ним прошли техосмотр, на «отлично». Он получил премию большую, за то, что провел техосмотр «в сжатые сроки и без потерь». А я ничего не получил, потому что моя должность была на тот момент «экспериментальная». Но потом пришел главный инженер и сказал: «Разрешаю Михаилу Голубу выписывать детали в складе. Так что его роспись на складе считать действительной!» Больше нигде – ни на путевке, нигде. Только в складе!.. Ну, прошли техосмотр, а потом я опять на буровую. Теперь про эти самые разные сделки. К Николаю Клеткину часто прибегали люди с других гаражей района. «Михалыч, устрой запчасть!» А наш гараж всегда был самый зажиточный, самый богатый изо всех других. Прибегают к Клеткину: «Михалыч, – надо!» Он ко мне. Дает разрешение, и мы делаем это дело. Потом, вечером, он меня заводит в свой кабинет. Достает водку, тарелочку с закуской. «Это нам благодарность за подшипник на ступицу…» Другой раз прибегают ко мне хлопцы из приволянского гаража: «Миша, надо “кразовский” генератор, на “Кировца”. Мы везде обегали, – нэмае…» Я – Николаю Клеткину. «Михалыч, надо! Дают 300 килограммов комбикорма. А у тебя ж уточки есть, их кормить треба». – «Да?! Хорошо! Ну, ты вези генератор в Привольную, а мешки пусть они мне до дому завезут, тихонько, ночью…» И все! В Каневской мне с этого ничего не перепадало. Мне здесь, в Привольной перепадало. Я приезжаю в бригаду, говорю бригадиру: «Иваныч, ты бы мне хоть пять-десять мешков семечек дал…» – «За шо это?!» Я отвечаю: «Ладно, блин! Ты еще ко мне приедешь!» – «Ишь ты, – злопамятливый какой! Ладно, иди до весовщицы, скажи, она тебе даст пару мешкив…» Ну, а там, где пару, там и десять пар. Лишь бы только разрешил. Я сам с весовщицей столкуюсь. А она под моей маркой и себе семечек отвезет. Вот так-то! А почему, думаешь, мне в любой бригаде сейчас и сварку дадут, и «петушка» пригонят?! Да вот поэтому! Правда, старые механики уходят, сейчас к власти молодежь приходит, – она меня с этой стороны не знает. Смена поколений происходит, и уж запросто не обратишься к людям.
Раиса Савина, зоотехник
А вот Раиса Савина появилась в нашем кругу прямо будто бы нечаянно. Она подруга детства моей жены Дуси. Она сейчас работает на племферме бригадиром. Она сначала была зоотехником, а когда Юрку Верещаку поперли, она стала бригадиром. Вернее, заведующая фермой. Они с Евдокией одногодки. Школу вместе кончали, доярками вместе работали. Они приезжие, с Западной Украины. Жили мы раньше врозь. Они своей семьей, а мы своей. Но вот когда я заболел, пять лет назад, – и сильно болел (лежал, ходил на костылях), – Раиса с Дусей встретились на общем колхозном собрании. Ну, разговорились. Рая спрашивает: «Как там Мишель поживает?» – «Да Мишель дуже болеет…» Раиса тотчас за мужика хватается: «Пошли до Голубив, проведаем…» И пришли проведать. Раз пришли, другой пришли. Потом мне полегчало, и мы поднялись до них – с ответным вроде как визитом. И все это дело как пошло, как зацепилось! Дочку они сватали, мы сватами были, свадьбу играть – мы тоже там. Потом брат Раисы отдавал дочь замуж – мы и там на свадьбе гуляли. И вот все это как закрутилось-завертелось!.. И сейчас они с Дусей перезваниваются постоянно, два-три раза в неделю. Сейчас, правда,
Последние три эпизода («Дмитриенко», «Клеткин», «Савина») внутренне связаны общим дискурсивным настроением. Обозначить его с определенной, регистрирующей точностью непросто. Но если попробовать приблизиться к сути, то это, вероятно, – дискурс рациональной сепарации сетевых партнеров с позиций их хозяйственно-экономической полезности. Конечно, звучит это несколько мудрено и, вероятно, пародийно. Подобно, например, тому, как нынешние острословы конвертируют пословицу «Бабушка надвое сказала» в следующую наукообразную дефиницию – «Бинарный характер высказываний индивидуума, утратившего социальную активность». Конечно, в таком языковом шутовстве есть своя сатирическая правда. Однако мы пытаемся всмотреться здесь в дискурсивное позиционирование элементов неформальной семейной экономики. А это серьезные, поистине жизнетворные социальные материи. В нашем случае прежде всего обращает на себя внимание несколько изменившаяся интонация рассказчика. Она стала более рассудительной и более старательно выстроенной. Это уже не столько дискурс цельного, сплошного захвата обстоятельств бытия, какой мы систематически наблюдали в рассказах «отцов», сколько соответствующий духу времени дискурс взвешивающего перебора, пересчета, учета ситуативных жизненных возможностей. Он, разумеется, риторически припрятан и, конечно, не выпирает грубо из общей ткани разговора. Он в меру дипломатичен и погружен в его дружеско-клановую обволакивающую теплоту. Но фоновое представление о выгоде, о мимолетной, но ощутимой пользе сплошь прошивает эти лаконичные устные повести. Что это? Печать времени?.. Далее, примечательно, что ресурсная база, данная Михаилу Голубу через посредство упомянутых персонажей, является объектом его пристального, заинтересованного, чуть ли не круглосуточного наблюдения. Это – черта домовитая, хозяйственная. Это настроение вечно. Но если иметь в виду ближайший исторический контекст, то резоны Голуба в определенном смысле восходят к идеологии «учета и контроля», сформулированной В. И. Лениным: «Учет и контроль – вот главное, что требуется для <…> правильного функционирования <…> общества»[47]. Известно, во что с ходом отечественной истории трансформировались эти, в сущности, разумные намерения – они уже далеко не «главное». Однако в низовых, неформально-экономических, скромных и часто совершаемых «украдкой», практиках, эти установления работают вполне исправно. И им соответствует особый язык – речь, которая не только фиксирует факты, но порождает специфические миры, которые, в свою очередь, естественно производят соответствующие им дискурсивные форматы. И мы наблюдаем в данном случае явный дискурс «учета и контроля». Он своеобразен, поскольку разворачивается в конкретном низовом деревенском локусе. Но это – дискурс не институционализированного, бюрократически размеченного, в замысле – беспощадного учета и контроля (однако хитроумно снабженного разного рода укромными лазейками, вроде «усушки», «утруски» и «пересортицы»), а дискурс учета контактного, непосредственного, точного, искусного, мягкого, не полностью опустошающего доступное ресурсное хранилище – «чтоб и другим хватило».
* * *
Мы закончили чтение Голуба. Промежуточно подытожим. Рассказ Михаила Григорьевича о его «жизненных клубках» напоминает по своей композиции известную английскую фольклорную балладу о «доме, который построил Джек». Балладу о социальном и природном устройстве крохотного клочка британской земли. Слой за слоем, ниточка за ниточкой, звук за звуком, событие за событием – наворачиваются и утолщаются, растут и раздаются вширь. Все персонажи действуют вроде бы порознь, решают свою задачу, но все они связаны в прочную, живую, двигающуюся систему. Она развивается, имеет свою судьбу и историю. Ступив с крыльца дома, который построил Джек, мы выходим в широкий мир и вдруг видим все его пространства, сегменты и закоулки. Каков же этот мир, если рассматривать его как результат дискурсивного напора Михаила Голуба? Как следствие повествовательных усилий человека, подытоживающего и оценивающего кондиции и качества этого сетевого мира? Мне кажется, что фундаментальные свойства крестьянских дискурсивных практик – а Голуб, несомненно, остался в его повседневном, типичном существовании именно крестьянином – проявляются в этой записи весьма живописно и развернуто. Автор прежде всего воспроизводит выразительнейшие эпизоды крестьянского кланово-семейного существования. Но – не ставит явные, определенные, раз навсегда подытоживающие оценки. Почему? Я вижу две причины. Во-первых, дискурс Голуба – это панорамная съемка того, что по-ученому называется социальным капиталом. Если же говорить попросту – того, что обозначается народным глаголом «родичаться». То есть совместно («шайкой», «гуртом») дружить, проведывать, помогать, обороняться, протежировать, вместе ходить на гулянки, женить, отдавать замуж, горевать, хоронить, посещать могилы. Процесс такого «родичанья» впечатляющ и силен не столько его социально-психологической и культурной детерминацией, сколько его феноменологией: живыми мизансценами и развернутыми актами спектакля, разыгрываемого персонажами, помещенными в различные родственно-дружеские круги. И здесь любые оценки деликатно уведены в подтекст. Они иносказательны. Во-вторых, отсутствие оценок, эпический размах рассказа Голуба порождены не в последнюю очередь моей методической неосмотрительностью. В свое время я выработал для себя железный принцип: никогда не спрашивать у крестьян никаких мнений и не требовать от них оценок. То есть – не поступать по-журналистски, не повторять глупости иных социологических анкет, где от человека требуют выдать сжатую формулу-оценку. Проще говоря – не переваливать на простого человека тяжесть обобщения и подытоживания. Если такие обобщения рождаются спонтанно – прекрасно! Но нудить здесь нельзя! В случае с Голубом меня сбила с толку и спровоцировала его высокая репутация. «Дядя Миша – это голова!..» – такие оценки я не однажды слышал от станичников. И не раз убеждался в этом сам. И вот я, отдавая должное природному уму и сообразительности собеседника, попросил его поразмышлять о причинах разрушения былой деревенской социально-психологической атмосферы, когда взаимопомощь и поддержка были явлением обычным и необходимым – прежде всего ради сохранения и выживания общинных социальных порядков. Помню даже, я что-то теоретически объяснял Михаилу Голубу, демонстрируя свою ученость, привлекая, например, понятие Фердинанда Тённиса «Gemeinschaft». Молча, почтительно – при этом в его черных глазах то и дело проблескивала ирония, и я ощущал себя подростком – меня выслушав, Михаил Григорьевич махнул рукой и предложил: «А хочешь, я всю твою теорию перескажу по своим понятиям? Ты спрашиваешь про отношения? Ось, – погляди в окошко. Видишь – сосед на грядке возится. Какие с соседом в деревне отношения должны быть? Правильно – хорошие. В деревне сосед – это как семья. Есть такой закон. Но это сосед мой – это вражина! Завидущая тварь! А почему? Тут одним словом не скажешь. Так что давай я тебе за всю свою родню и за друзей просто побалакаю. Ты ж ко мне за этим пришел!..» Чем интересны и поучительны дискурсивные практики Михаила Голуба? Как уже сказано – это типичный крестьянский взгляд на вещи. В нем можно разглядеть все те характеристики, которые так или иначе были присущи нарративам «отцов». Но начинают быть отчетливо заметными и те годовые кольца, которые отросли уже в новое время, рельефно отложились в биографиях крестьянских «детей». Прежде всего появляется и укрепляется небывалая прежде профессионально-трудовая комбинированность, свойственная новому крестьянскому поколению. Оставаясь владельцем личного подсобного хозяйства, половину времени уделяя собственной скотине и приусадебной грядке, мой собеседник овладел профессией газопромыслового эксплуатационника. Таким образом, вырастает и расширяется его технологическая «искушенность». Умножается количество и увеличивается сложность социальных связей и социальных практик. И эти обстоятельства не могут не отразиться на дискурсивных практиках современных крестьян. Обобщения и оценки вплетены в разноцветную ткань родственно-дружеской саги М. Голуба, как правило, незаметно и органически. Если они и выскакивают, возникают, облекаются в четкую формулу, то вполне спонтанно. Они не выглядят как специально вытканные участки и сплетения, композиционно окаймляющие прихотливое полотно фактов, происшествий, случаев и картин. Скорее, это – некие самодельные подпорки сущего, его кустарная прочностная обвязка, его подручная арматура. Выводы и оценки, формулируемые рассказчиком, вовсе не являются некими специальными теоретическими конструкциями. Они и не к лицу рассказчику, – его посвоему складному и непротиворечивому дискурсу. Они как колья, на которые навит деревенский ивовый плетень, – их и не видно, но без них изгородь упадет от малейшего ветерка. Вот на что похожи обобщения, выводы и оценки в живописных биографических композициях Михаила Григорьевича Голуба. Продолжая оставаться «бегущей строкой» и «панорамой» повседневности, они начинают набирать, обретать и утаптывать в своих пластах и массивах небывалый прежде лексикон и, что особенно важно, синтаксис. Оставаясь безоценочными и «былинно-объективистскими», они – самим своим строением, комбинацией подробностей, лексическими акцентами, авторским сопряжением или разделением тех или иных живых картин и впечатлений бытия – формируют некий протоанализ, некую квазитеорию и парасоциологию прихотливого течения событий их повседневной жизни. Оценки и выводы, прежде наглухо запрятанные в семантических глубинах «отцовских» дискурсивных практик, теперь начинают то и дело всплывать и приближаться – пока что в своих неясных очертаниях – к нарративной поверхности устных повествований новых крестьян. Помните? – «и не стало тех прежних клубков жизни…» Каков Голуб!
10. Любовь Ивановна Курановская (р. 1964)
Вводные замечания
Любовь Ивановна, высокая, моложавая симпатичная женщина с темными глазами, каштановыми волосами и постоянной задумчивой улыбкой. Познакомился с ней и начал вести социологическую работу еще в конце 1990-х годов, в рамках Второго крестьяноведческого проекта Теодора Шанина. Люба родом с Украины, выросла в многодетной крестьянской семье. Переехала в кубанскую станицу, выйдя замуж за здешнего хлопца. Семейная жизнь не задалась, развод, второе замужество, трагическая гибель мужа. И трое – Женя, Леша и Лена – детей от двух отцов. Выбранные для настоящей публикации беседы с Любой могут быть интересны как определенные варианты дискурсивных манер рассказчицы – эти две аудиозаписи приписаны к двум временным точкам ее биографии, между которыми прошло более десяти лет. Поэтому вход в эти речевые пространства позволяет нащупать не только меняющийся рельеф жизненного мира Любы, но и дает шанс заметить эволюцию самого строя ее обстоятельного повествования, увидеть, как сама она объясняет причины и логику своей упорной, круглосуточно включенной, бесконечно возобновляемой бытийной энергетики.
ТРАНСКРИПТ
Запись 2000 года
– Я помню время, когда я была в нищенском состоянии. Я развелась с первым мужем, Вовкой, и сошлась с Иваном. С 1989 года у меня семья окрепла, немножко поднялась, стройка у нас началась. И потом я дочку Леночку родила как закрепление семьи. В 1990 году. Поставили мы дом за четыре года – с 1989 по 1993. Когда я с Вовкой Курановским была, мы жили очень бедно. Я вообще ничего не покупала – не было денег. А когда с Ваней сошлись, моя семья сразу начала расти. И питание увеличилось, и оделись мы, и обулись, и за эти два года собрали много денег. И все это за счет его шабашек, за счет его золотых рук. И то, что он мне дома помогал всегда, это тоже меня очень поддерживало. Мы затеяли большую стройку. Сарай выстроили перво-наперво. Четыре на одиннадцать – очень большой сарай. Блочный, хороший. Дом поставили. И это все, что он успел сделать, покуда не спился. То есть так: обуваться, одеваться, кушать мы продолжали и позже, но стройка наша заглохла совсем. И все хуже и хуже жизнь пошла. Иван погиб в 1995 году, а в 1993 году у меня уже стройка стояла. Он тогда особенно сильно начал выпивать. Я на него ругалась, но он только крышу доделал и бросил окончательно. На питание и на одежду он, правда, подрабатывал, хоть и пил. А крупные траты и крупные дела – все это в то время закончилось. А как он разбился на мотоцикле, начались долги. Правда, за это время я купила газовую печку – для меня это очень хорошо. Велосипед купила. И при этом я ухитрилась почти ничего не тронуть из стройматериала, который мы на дом приготовили. Весь его сохранила. Единственное, – я продала почти два кубометра леса, потому что он начал портиться. И еще два мешка алебастра. И это все, что я продала из стройматериалов. Все остальное я не трогала. А сейчас я вообще не строюсь. Хотя есть такие задумки, чтобы крышу перекрыть. Но для меня сейчас даже краски на забор купить – это проблема! Ты пройдись по станице, посмотри, сколько заборов не крашено. Это потому, что краска очень дорогая. Но я продала лес и купила краску. Теперь я спокойно сижу и жду времени, когда можно будет покрасить. А сейчас стало очень трудно жить. Все стало платным! Я не считаю, что я экономически упала. Но я слышу, что меня очень основательно шатает. Чтоб я упала совсем, такого, наверное, не будет. Потому что я знаю людей, которые намного беднее меня живут. Но мне очень много сил нужно для того, чтобы держаться на плаву. Я вцепилась в какую-то грань выживания – чтобы выучить детей, немножко одеть их, прокормить – и с трудом держусь за эту кромку. И меня так шатает, что мне кажется, что меня скоро выкинет из этой лодки. (Смеется. Вздыхает.) И вот почему мне сейчас так тяжело? Потому что за зиму у меня не скопилось ни копейки денег. А то ведь обычно за зиму я откладываю. Хотя бы тысячи полторы-две я отложу за зиму, и в летний период в крайний момент я могу пойти, снять и использовать эти деньги. Например, на одежду детей. Или, скажем, надо срочно птицу, молодняк, купить, а у меня денег нет. Нет запаса. Это одно. А второе – сын Женя у меня очень болеет. И я приболела. И вообще, я считаю, – если бы я не заболела, меня бы так не штормило. Потому что – нервы. А то, что в стране неразбериха, так то ж и раньше постоянно случалось. И раньше у меня денег не особо доставало. Мне и раньше было трудно. Но так, как сейчас, так не было никогда. Раньше я как думала? «Я заработаю!» Господи, я обязательно что-то где-то перехвачу, на колхозный огород съезжу, что-то привезу, где-то найду шабашку. А сейчас у меня нет сил на такие дела и делишки. И поэтому мне по-настоящему страшно. Я думаю и уверена, что без мужской руки хозяйство мое простоит еще лет пять – и все! Рухнет! И я изношусь. И еще большая нагрузка – это отношение людей. Они ко мне пристают: «Что ты не строишь?» Они думают, что я получаю алименты, получаю детские. И они мне выговаривают – почему я не строюсь, почему я газ не провожу?.. Да за что я проведу газ?! Даже если у меня в месяц иногда получается больше тысячи. Тут так – если я вижу, что у меня вдруг деньги появляются, то я начинаю покупать то, что не портится – порошки например. Или плачу вперед за воду, или плачу вперед за учебу, или покупаю что-то на вырост.
Уже в этом коротком стартовом фрагменте довольно полно раскрыта (и дальше это будет все более заметней) та речевая модель, та манера, та дискурсивная «повадка», которая и размечает, и определяет, и открыто демонстрирует кругообразное движение повседневных жизненных практик Любови Ивановны Курановской. В дальнейшем мы сможем удостовериться, что эта модель и впредь будет сохранять свои принципиальные измерения. Но нам также станет ясно, что дискурсивная режиссура ее нарративов несколько поменяет со временем свой рисунок. Для начала попробуем уяснить, что именно фигурирует здесь на первом плане? Как дискурсивно конструируется жизненный мир молодой женщины, оставшейся без мужа с малыми детьми? И откуда эта доверчивая открытость и стремление окинуть взглядом горизонты существования, не упустив при этом даже крохотных деталей жизненной материи? Начнем с того, что с Любой нам крупно повезло. Впервые познакомившись и разговорившись с ней, мы как-то быстро уговорились, что она согласится стать одним из наших станичных социологических «информантов» не менее чем на год. И потом регулярно, в последнее число каждого месяца, мы приходили проверить заполнение бланков семейного бюджета Любы, записывая при этом ее попутные рассказы. Так мы оказались прямыми свидетелями ее поистине героических жизненных стараний. Мы старались помочь ей, как могли. Это обстоятельство не могло не сказаться на общем тоне записываемых повествований. Больше того, убедившись в долгосрочной серьезности наших исследовательских намерений, она даже заметно заразилась нашим «аналитическим» настроением и еще более подробней принялась рассказывать о своей жизни. Какова же результирующая дискурсивная интонация этих ее изумительно подробных, доскональных, выгребающих без остатка повседневный событийный ворох, рассказов? На первом плане, несомненно, слышится и шаг за шагом разворачивается дискурс непрекращающегося, упрямого и порой судорожно-импульсивного выстраивания, укрепления, поддержания в исправности очень скромного набора базовых кондиций каждодневного существования. Это очень серьезно: «Я вцепилась в какую-то грань выживания и с трудом держусь за эту кромку». Подобного рода острых оценок пока что не приходилось слышать от других наших рассказчиков. Казалось бы, перед нами дискурс отчаяния и невыносимости – «меня скоро выкинет из этой лодки». Но тут же совершенно трезвое, продуманное социальное действие Любы, выступающее в виде некой комбинации целерационального и ценностно-рационального ее поступка – продажи загнившего строительного леса, чтобы купить краски на забор. Я хорошо помню этот сваренный из железных листов, крепкий, слегка заржавелый забор. Он мог бы простоять и до лучших времен. Но здесь Любу угнетают и побуждающе подталкивают неписаные станичные нравы – любой забор должен смотреться не хуже соседского, чтобы не было пересудов, чтобы не думали, что за этим плохим забором живут несказанные и безнадежные «шарпаки», оборвыши, голодранцы. Таким образом, откровенный дискурс «нищенского состояния» Любы облагорожен и выправлен трезвым пониманием, что она пока еще не «на дне», что есть в станице и более бедные люди, что у многих заборы остаются некрашеными. В тоне ее рассказа временами расслышивается чуть ли не истерика, тотчас запрятываемая. Люба укрепляет себя не столько попытками психотерапии и самовнушения, сколько рациональной расстановкой ряда оборонительных акций. «Я начинаю покупать то, что не портится – порошки, например. Или плачу вперед за воду, или плачу вперед за учебу, или покупаю что-то на вырост…». Представляется, что такая дискурсивная панорама сохраняет в себе главные свойства того бытийного захвата, какой мы наблюдали в дискурсах «отцов», и привносит в нее ряд новых характеристик, более подробный разговор о которых впереди.
– В эти годы я стала более экономная и. хитрая, что ли? Как можно нам экономить? Ну, в первую очередь здесь – это еда. Тут такие выдумки возможны! Вот, мы почти полностью пересели на овощи, потому что на мясо у меня денег нет. Мясо очень дорогое. Единственное, что я могу себе позволить, – это рыба. Потому что рыбу можно выменять на самогон. И поэтому рыба у меня есть. Бывает и так: тому, кто ловит, рыба приелася, и они угощают. Я никогда не отказываюся! Раньше я рыбу только жарила, а теперь я и котлеты, и пельмени, и тефтели, и мариную, и с томатом, и без томата, и уха, и все что хочешь. (Заливисто смеется.) Потом – салаты. Вот почему мне весной очень тяжело? А я смотрю на грядку и думаю – ой, огурцы не поднимаются, ой, картошка засыхает. То есть меня нервы бьют уже с самой весны, потому что если я в зиму останусь без овощей, я пропаду! Вот, без мяса я не пропаду, а без овощей – свободно пропаду. Питание – это самое-самое хорошее поле для экономии. Вот, раньше я не пекла хлеб. Сейчас я его пеку. И я сейчас не только хлеб пеку. Потому что со временем я поняла, что дрожжевое тесто – самое выгодное! Яиц в него класть не надо. А что надо? Кисляк, немножко сахарку, постное масло. И все! А теста получается очень много. Можно печь и булочки, и пирожки, и пироги, и все что хочешь. И рулеты на выбор: хочешь сладкие, хочешь – с зеленью. Так что я хлеб пеку сама, потому что хлеб сейчас дорого покупать. Меня мама научила, и я пеку. У меня дети варят сами из сахара конфеты, чтоб не покупать. Я делаю сама сладкую халву. Домашним способом! (Смеется.) Я прокручиваю через мясорубку семечки в скорлупе, два раза. Сначала я семечки мою, перебираю, жарю. А потом – через мясорубку. Халва получается темная, но вполне съедобная. Я в этом году купила приспособления пластмассовые, вроде фильтров. Они в мясорубку вставляются. И с ними можно делать лапшу, вермишель и рожки. Яйца у меня есть, мука есть. И я вытягиваю сама макаронные изделия. Вот, Леша через них рыбу давил. (Смеется.) Но не пролазило. Я потом еле мясорубку отмыла. (Смеется.) Потом – всякие закатки делаем. Салаты. Смотрю, – старые салаты, обычные, не едят, уже приелись. Я начинаю у людей спрашивать. У нас на работе насчет этого хорошо, насчет рецептов. Вот Серафима Петровна, которая приехала из Узбекистана, – вот она мастерица насчет еды. Особенно насчет печеного. И вот мне подсказывают, как новые закатки овощные сделать. И все это делается хоть и от нужды, но здесь еще много всякого интересного. Раньше я думала как? Если что-то надо – пойду куплю. А сейчас же не пойдешь и не купишь, потому что денег нет. Поэтому я стараюсь что-то выдумать. Я, например, приспособилась отваривать галушки, а потом их обмакивать в такую приправу из жира, лука и травы. И получается второе. Я открываю салат и, пожалуйста – наедаемся. А раньше я этого никогда не делала. У меня отходов почти не бывает. Я, например, собакам варю, потому что кормить их мне нечем. Я не покупаю хлеба, а отходов у нас нет. Поэтому я завариваю дерть и кормлю ею собак. У нас одна женщина так говорит: «Мы сами хлеб не едим, но хлеб покупаем…» Я спрашиваю: «Зачем?» – «А чтобы собак кормить…» Для меня это роскошь. Я кормлю собак заваренной дертью. Ну и всякие остатки. Раньше хоть сухарики мы собакам бросали в миску, а сейчас мы завели кроликов. Теперь сухарики идут только на кроликов, особенно если матка есть – ее подкармливать обязательно надо. Теперь – одежда. Знаешь, мне очень много отдают вещей детских. И у меня еще есть те запасы, что когда-то отдавали, на вырост. То есть в доме мы носим то, что нам отдано кем-то и когда-то. Но для школы я всегда покупаю новое! На выход детям я стараюсь купить обязательно новенькое. И то, – если раньше я рассуждала так: «Да, это уже не так модное, это надо заменить…», то я теперь так думаю: «Это еще можно использовать, пускай носят…» А в сентябре мне деньги понадобятся, чтобы купить куртку теплую. Потому что ни у Леши, ни у Лены нет курточек. И поэтому мне сейчас лучше денежек скопить. И купить куртки на зиму. Вязать научилась. Раньше я вязала плохо – носки пару раз связала. А теперь я связала себе, маме, Ленке. Сейчас Леше начала вязать. И вот еще что – за последние годы я почти никуда не хожу в гости. И ко мне почти никто не ходит. Потому что я, хоть и гостеприимный человек, но мне порой просто нечего на стол поставить. Меня выручает то, что у меня есть чай и много закаток варенья. А хлеб я сама пеку. Поэтому я подаю чай, варенье и все. И в огороде я сейчас веду себя по-другому. Например, в этом году я посадила много кабака. Кабак – это по-нашему тыква. В прошлом году у меня выросло всего три кабака, и дети его прекрасно ели. Я делала кашу, я его запекала, я его варила, парила. И к тому же кабак очень полезный, и даже в сыром виде Леночка его много ела. Поэтому я в этом году посадила много кабака. Я раньше не задумывалась, что полезно, а что не полезно. А теперь я знаю, что в кабаке много витаминов и его надо есть. Дальше – я в этом году много капусты посадила. Очень много. Дай бог, конечно, чтоб она выросла, чтоб ее солнцем не спекло. В капусте много витаминов, и ребята у меня любят капусту – и в салатах, и тушеную, и в борще, и в солянке. В этом году я много посадила фасоли. В расчете на то, что фасоль идет и в салат, и в суп, и в начинку для пирожков. Я очень люблю фасолевый суп, постным маслом зажаренный. И дети – раньше не ели, а теперь полюбили. Еще я гороху насадила. Лук я всегда раньше садила делянками, грядками. И он у меня занимал место. А потом смотрю у соседей – что она там тыкает?! А она по своему огороду, по картошке натыкала лук, окаймила, заняла все пустые маленькие места. И я в этом году тоже так сделала, и полтора ведра лука высадила, не занимая территории. Раньше все можно было достать в колхозе, своровать по-свойски. Теперь колхозный огород расстроился напрочь. Сад выкорчевали – алычу, абрикосы, сливу, грушу. И достать овощи невозможно. И поэтому надо сажать всё свое. У меня в этом году много крыжовника. И я запретила детям рвать его зеленцом, потому что мне сказали, что из него получается очень хорошее варенье. И я надумала из крыжовника наделать варенья. Черную смородину я с сахаром перетру – она полезная для гемоглобина. Сейчас сильно пойдут овощи, фрукты, и запас витаминов мои дети пополнят. А в зиму – будут расходовать, потому что к весне никаких витаминов не будет, все съедим из погреба. Останется только консервация. А свежего ничего не будет – ни морковки, ни буряка. Лук, правда, у меня сохранился и был, когда у всех уже лук закончился. Я такой лук сажаю, что он долго лежит. Правда, он мелковатый. Я в первую очередь пользуюсь тем луком, который быстрее портится. Я его везде кладу. А этот лежит. И я им пользуюсь тогда, когда уже ни у кого лука нету. В этом году я поменяла рассаду на лук. Мне давали несколько раз петрушки за лук. Умер Ванин друг – я носила на похороны лук, и все удивлялись, откуда такой лук – сухой, хороший. Соседка у меня просила лук, я ей давала. Я поливаю огород, рассаду лечебной грязью – развожу ее горсть на ведро воды. Ее трудно достать, ее строго учитывают. Но я понемногу из грязелечебницы выношу. Это дает прибавку к урожаю, и рассада быстрее растет. Потом – мы в том году все время ходили за грибами. И в этом году после дождей мы собирали. Мы не только ели их от пуза, – и суп варили, и жарили. Мы их еще и закатывали. Это опята или сморчки, – они в лесополосах. И потом это не только сбор грибов, это отдых! Каждый – с ножом, с лукошком. Мы в слова играем, песни поем – в защитках нас ведь никто не слышит! (Смеется.) Скоро поспеет шелковица, и мы будем ходить за шелковицей. И я планирую закатать из нее варенье. Теперь насчет дров. Я все тяну домой, что плохо лежит по части дровец. Как-то увидела, что крыжовник у нас падает. В прежние годы я бы на это и внимания не обратила. А в этом году я знаю, что мне нужна ягода. Значит, нужны подпорки, колья. И мы пошли по защиткам, наломали кольев, пришли, вбили, подвязали крыжовник. И у меня теперь тут порядок. Я стараюсь делать все сама, чтоб не привлекать других людей. Те же дрова. Попилять, порубать, привезти, сложить – это я все делаю сама. И я думаю, что у меня есть хорошая черта характера – я еще ничего не продала со стройки. Как бы мне ни было тяжело, я ничего не продала. И я не залезала в долги. И это очень хорошо! Я только в этом году залезла в долги: мне пришлось всех кур вырезать, потому что они у меня начали дохнуть. И я новую птицу взяла. Это мне дорого встало. Знаешь, мне спокойней делается на душе, если я так могу работать и жить. Мне более спокойней. Например, такая ситуация, – если бы я сэкономила что-то и положила бы эти деньги в банк. И я бы чувствовала, что у меня есть запас. И тогда бы мне было не так обидно, что я отказываю себе во многом и экономлю – ведь у меня есть счет в банке! Но когда я экономлю так, как тебе рассказываю, и при этом денег не вижу, прибыли не ощущаю и не могу себе ничего купить – ни телевизор, ни кровать, ни чайник – вот это тяжело. Потому что все деньги и все сэкономленное уходят на самые насущные нужды – заплатить за воду, пролечить Женю. Я стараюсь выжать все, что можно. И мне спокойней оттого, что я не лезу в долг. Так что я живу бедновато, но дети у меня голодные не ходят. И когда у меня бывают гости, у меня все равно хоть что-то на стол поставить найдется. Я вот эти пельмени сделала из рыбы. И рыбой они не пахнут, потому что я в фарш добавляю сало и лук пережаренный. Я раньше думала, что котлеты и пельмени можно делать только из судака и щуки. А сейчас я делаю фарш из сазана и из карася. Я все ободрала, перемолола на мясорубке и сделала фарш. Хребты пошли на уху, я их проварила. Вот считай, что и первое, и второе у меня приготовлены. Дети у меня не очень любят рыбу кусками. А вот котлеты, пельмени, тефтели они с удовольствием едят. Вот я сейчас с нетерпением жду капусту, потому что я люблю делать капустные котлеты. Я жду картошку, потому что можно делать драники. Если я раньше позволяла себе что-нибудь купить в магазине, то сейчас я этого себе не позволяю. Стараюсь выжить за счет того, что у меня есть своего. Вплоть до хлеба. Раньше в магазине я покупала масло, колбаску иногда, мороженое, печенье. А сейчас – нет! Я покупаю уксус, соль. И вот как было с солью – у меня как раз были деньги, и я сразу купила мешок соли. Чтобы не бегать в магазин. И я стараюсь, если дети просят и хотят, печь сама. Меня бабушка научила делать дрожжевое тесто, и мне оно понравилось. И я стала из него все готовить – это и выгодно и удобно. Но иногда дети мне говорят – мама, ты хорошо печешь, но так иногда хочется твоих пышек, которые ты на сковородке жаришь, из сдобного теста. (Смеется.)
В этом фрагменте мы наблюдаем дискурс предельно жесткой экономности – этот, многим хорошо известный по собственному опыту, но обычно скрываемый от посторонних глаз суровый «праздник аскетизма». Несмотря на неизбежную тревожность и деликатность темы, Люба Курановская откровенно демонстрирует здесь отчаянную и одновременно обольстительную оргию потребительского самоурезонивания. Она увлеченно сочиняет и тут же реально исполняет симфоническую поэму повседневной хитроумности и хозяйственной выдумки. Дискурс изобретательности и предусмотрительной терпеливости, которыми сполна захвачено человеческое существо этой женщины, выстраивается здесь как продуманная и точно рассчитанная архитектура сопряженных акций, которые способны и предварительно разведать, и расчетливо обезопасить пространство грядущего существования. И несмотря на подчеркнутую рациональность формулируемых Любой хозяйственно-экономических и кулинарно-рецептурных соображений, в их изнанке предусмотрительно зашита загадочная, и на первый взгляд невозможная и несбыточная древняя максима «Бог даст день, Бог даст и пищу». Эта утихомиривающая пословица восходит к влиятельным настроениям Нового Завета. Матфей: «Итак, не беспокойтесь и не говорите: “Что нам есть?”, или “Что нам пить?”, или “Во что нам одеться?”» (Мф. 6, 31), И наша рассказчица тоже не «беспокоится и не говорит». Она деятельностно, буквально засучив рукава, властно проходит по базовым кондициям повседневности («есть», «пить», «одеваться»), практически реализует соображения репутационного характера («некрашеный забор»), пробирается к внешним закрытым ресурсам («лечебная грязь для удобрения», «колья из лесополосы»). И в результате этой учитывающей аналитики, каждый раз сопровождаемой поступками, на свет производится увлекательнейший дискурс инструментально оснащенной, микромасштабной, плотно прижатой к ее огородной земле, буквально ползающей по-пластунски софийности. Дискурс той самой «голи, которая на выдумки горазда». При чтении этого отрывка вдруг понимаешь, отчего одним из незабываемых впечатлений детского чтения было подробнейшее описание стараний Робинзона Крузо, который раз за разом сумел снять с корабля богатый набор продуктов цивилизации (от сухарей и рома до пороха, ружей и шпаг). Тот же дискурс вычерпывающего прочесывания мы видели и прежде – в рассказах крестьянских «отцов». Но если у них такое поведение было естественным и инстинктивным («крестьянское искусство голодать», как точно сформулировал Лев Тимофеев), то у «детей» оно в прямом смысле культивируется, сознательно отшлифовывается и систематически «предпринимается» – то есть (в точном смысле этого слова) принимается «перед», полагается заранее и заведомо. Дискурс повседневности, сооружаемый Любой Курановской, в этом смысле – образцовый.
– Знаешь, что я тебе хочу сказать?! Получу я иной раз деньги, зарплату. И долгов у меня на тот момент нет. И сумма хорошая на руках. И думаю – вот, закрою глаза и пойду, куплю все, что хочется! Настолько надоедает экономить, веришь?! Душа просит выйти на рынок и что-нибудь купить. Я так и делаю: беру деньги, в пределах разумного, и иду на рынок. Подхожу и думаю – вот я бы съела вот это! Но, гляжу – дороговато. Пойду-ка я посмотрю еще что-то, другое. И я с этими деньгами возвращаюсь домой, в результате! Потому что мне на все жалко деньги потратить! Душа просит, а разум не пускает. И я разворачиваюсь и иду домой. Иногда, правда, детям что-нибудь покупаю. Я как-то принимала сильные таблетки, гормональные. И мне сильно захотелось апельсинов. Настолько сильно, как будто я беременная была. Девчата еще надо мной подшучивали. Петровна говорит – пойди и купи себе, что ты мучаешься?! А апельсин мне прямо как пахнет! Прихожу, а они стоят аж 18 рублей килограмм. Я поглядела-поглядела и думаю – обойдусь. Развернулась и пошла домой. (Смеется.) Так же у меня было и насчет селедки. А если сейчас что-то захочется, я просто не обращаю внимания. Притерпелась. Иногда думаю – да неужели ж я не заработала?! Неужели не могу себе позволить?! Нет, думаю, лучше я себе порошок дешевый куплю, по 10 рублей, и отбеливатель. Я от «Аса» отказалась – он очень хороший, конечно. Но дорогой. Я сейчас беру хороший порошок плюс наш обыкновенный отбеливатель, и получается хорошо. Я беру порошка три пачки сразу – бог с ними, с деньгами. Продала я лес, купила краску и отбеливатель. Смотрю – клеенка. Думаю – все равно ведь ее надо покупать. И я взяла клеенку на два стола. То есть я трачу деньги на то, что не портится. На то, что может полежать. Правда, из посуды я ничего не покупаю. Пользуюсь тем, что есть, что остается. Из загашника достаю. А иногда хочется бездумно потратить деньги! Мне один человек говорит: «Какая ты экономная!» Но ты знаешь, как мне надоело экономить?! Меня порой тошнит от этой экономии! А с другой стороны – я спокойная. Потому что я знаю, что если будет еще хуже, я смогу выдержать. Я, конечно, пошатнусь, я могу скатиться вниз, но я все равно выдержу. Я не упаду сильно низко, так, чтобы вообще не подняться. Да, у меня нет мужа. Но у меня есть семья, дети. И я за них отвечаю, и мне кажется, что они для меня в жизни – самое дорогое. Дороже ничего нет! Знаешь, я никогда раньше не думала, что я настолько замкнутый человек. Я считала, что у меня всегда душа нараспашку. Но за последние четыре года я узнала про себя, что я очень, оказывается, скрытный человек. Такой человек, что сам себе на уме: говорю одно, делаю другое, а думаю третье. Что кому надо сказать, я скажу. А уж что не надо – я никогда этого не выскажу! Я хочу показать людям, что я живу. Что я хорошо и прекрасно живу! Я демонстрирую перед людями, что мне хорошо. Но мне-то на самом деле-то не хорошо! И слава богу, что меня никто не видит, какая я бываю тут, дома. И все достается моим детям. Все мои нервные срывы, все мои стрессы, все мои слезы, – когда я тут больная валяюсь, а они за мной ухаживают. Знаешь, что меня еще угнетает в этой жизни? А вот что: кто богаче живет, тот больше плачет! «Ой, какая жизнь пошла!.. Ой, все дорожает!.. Ой, все плохо, все так плохо!..» И так далее. И у меня такое чувство после этого, что я не выживу эту зиму. Потому что ведь все плачут и стонут вокруг, что так тяжело и так плохо. Но я при этом всегда думаю: «Если у меня на столе есть что покушать, и есть, во что одеться и во что обуться, – если все это есть даже у меня! у беднячки! – то почему же вы все так плачете? вы, у которых побольше дохода и побогаче жизнь?!» В основном плачут из-за того, что не платят за газ. Но ведь они не платят из месяца в месяц, и в конце года набегают такие суммы, что только глаза можно вытаращить. Я же за газ и за свет плачу каждый месяц, строго. Стараюсь не прозевать число, чтобы заплатить. За воду я плачу вперед за полгода. И забыла. Бывают такие месяцы, когда даже у нас на работе, у наших девчат выходит хорошая зарплата. Ну, некоторые так: фьють, и нету денег! А из этих денег ведь можно было что-то погасить! Какую-то часть коммунального долга внести. Ведь можно платить помесячно – летом меньше ты платишь, потому что не пользуешься отоплением. Так ты и плати побольше! То есть распредели по месяцам этот финансовый груз! И будет полегче. Ведь сто пятьдесят в каждый месяц, это не то, что две тысячи рублей в конце года отдавать! Плюс шестьсот рублей за воду. Вот, у меня нет тряпок на два-три года вперед, как это было раньше. У меня нет посуды – она поразбивалась. Я не могу позволить себе купить телевизор или новую стиральную машину. Или еще что-то. Но ведь есть люди, у которых все это есть – и видики, и телеки, и машины. Но вот именно они-то и плачут и скулят! И меня этот плач угнетает. Я же всегда думаю так: «Другие люди живут еще хуже меня. Так что – радуйся…»