Голова античной богини
Шрифт:
Наконец Костик не выдержал.
— Пошли, — сказал он.
— Куда? — разом вскинулись Володька и Стас.
— Пошли к лазу. Поищем. Мало ли что? Может, он там… лежит.
Костик почувствовал, как Володька вздрогнул.
Они встали. Оказалось, что со страху удрали довольно далеко от поповского сада. Идти пришлось долго.
Наконец на четвереньках, осторожно, поднялись к лазу.
Там никого не было.
И в саду было тихо. Он будто вымер.
— Что же делать-то? — прошептал Володька.
— Может, его в плен взяли? Может, к попу уволокли раненого? — отозвался Костик.
— Вот что, — решительно сказал Стас. — Надо идти домой. К Ивану Демьяновичу. Всё ему рассказать. Надо Оську выручать.
— Ох, и будет же мне от папаши! — тоскливо протянул Володька.
— Перетерпишь, — сурово бросил Стас. — Это не шутки, когда в человека стреляют.
И все зашагали к дому.
Володькина тень с полной пазухой яблок смешно извивалась на дороге.
Будто идёт маленький пузатый человечек. Этакий коротконогий толстяк.
Это было смешно, но никто не улыбнулся. Было не до смеха.
Просто-напросто было страшно.
Наконец они пришли и… оторопели.
В Володькином доме горел свет.
Подозрительно: вокруг окна тёмные, а у них иллюминация. «Худо! Совсем худо, — подумал Костик. — Раненого Оську принесли. А может… а может, убитого!»
Сердце его сжалось от предчувствия беды.
Володька отвернулся и закрыл глаза. Костик со Стасом медленно, крадучись подобрались к окошку, осторожно заглянули.
То, что они увидели, ошеломило и озадачило их.
Посреди комнаты, голый, в чём мать родила, сидел на корточках Оська и мочил в эмалированном, синем в крапинку тазу зад.
Видно было, что он заливается горючими слезами.
Лицо его было перекошенное, красное, по щекам градом катились слёзы. Он мелко подрагивал, и вода в тазу плескалась, ходила ходуном.
Рядом стояла его мать с растерянным лицом, гладила Оську по голове и что-то приговаривала.
А на кушетке, подняв указательный палец, что-то назидательно говорил отец — серьёзный человек Иван Демьяныч.
Сперва Костик и Стас ничего не поняли. Переглянулись. И снова прилипли носами к стеклу. И вдруг Стаська отошёл от окна и спокойно сел на землю.
— Ты чего? — сердито спросил Костик. Стас только мотал головой и не отвечал. Наконец он, запинаясь, проговорил:
— Оська-то… отмачивает… соль вытаивает… Ему этот лохматый… солью в одно место всадил!
Костик вдруг почувствовал себя очень усталым — видно, такая уж была реакция на ночные страхи: ранен, убит… А тут вместо этого — голым задом в тазу с тёплой водой. Всё-таки самое страшное для человека — неизвестность, если у него есть хоть капля фантазии.
А во всём виноват, как выяснилось позже, был сам Оська. То ли побоялся броситься с разбегу в узкий колючий лаз, то ли замешкался — трудно сказать.
Скорее всего просто растерялся.
Сам он говорил, что ему груш стало жалко, мять он их не захотел.
Случилось так: когда он последним подбежал к лазу, то не нырнул сразу, как все, а забегал вдоль изгороди, засуетился и только потом встал на четвереньки, просунул осторожно голову и плечи в дыру и полез.
Когда подбежал сторож, то увидел выпяченный зад, нахально торчащий из живой изгороди.
И он, не раздумывая, выстрелил из своей одностволки.
Тоже хорош гусь!
Зарядом соли Оську швырнуло под обрыв, и он с заячьим воплем покатился вниз.
Ребята в это время были уже далеко. Ну, а после, ясное дело, он, ничего не чувствуя, сгоряча бросился домой.
И только на полдороге невыносимое жжение сзади заставило припустить ещё быстрее, и когда он прибежал, воя, домой, терпеть уже не было никакой мочи.
Разобравшись, в чём дело, Иван Демьяныч усмехнулся и заявил: «Поделом вору и муки». И, помня свое боевое отрочество, усадил Оську голым задом в таз с горячей водой вытаивать соль. Потому что иным путём избавиться от неё нет никакой возможности.
Вот какая вышла история. А когда Оська падал с обрыва, пояс у него лопнул и замечательные, неповторимые поповские груши злорадно укатились.
Узнав это, Иван Демьяныч только презрительно хмыкнул.
Он потом обмолвился, что мальчишкой таскал эти груши ещё у поповского папаши — тоже, кстати, попа.
Так что приоритет в деле ограбления духовенства тоже рухнул. И это было обидно. И ещё то, что у всех троих оказались порванными сзади рубашки — колючки безжалостно прошлись по спинам мальчишек.
Но теперь не давал ребятам покоя поповский сторож — фальшивый немой. Было в нём что-то таинственное.
Какого, скажите, дьявола притворяться человеку немым, морочить людям без причины головы?
А раз причина есть — наверняка она важная и опасная.
И до чего же ловко он замаскировался! Взять хотя бы бороду — идёт за попом в двух шагах, несёт тяжёлую корзинку — понурый такой, голова опущена, ногами шаркает — ни дать ни взять, старик. А всё отчего? Оттого, что борода. Но сам-то здоровенный мужик, и, судя по тому, как нёсся он к лазу, мужик молодой.
А поп, выходит, покрывает, прячет! Ну и попик!
Больше всех горячился Оська. Он, как заговорит о стороже и попе, даже ругаться начинает. Лицо пойдёт красными пятнами, жилы на шее раздуются — и орёт:
— Обоих гадов к стенке надо! Хлоп! И чтобы ни с места!
— Ну сторожа-то ладно: его за то, что подсолил тебя, — посмеивался Стас, — другого-то за что? Вполне безобидный попик в юбке.
— Безобидный, да? Безобидный?! А кто молебны устраивал за победу германского оружия? Дядя, да?! Пособник он врага — вот кто он такой, твой безобидный попик!