Голова лошади
Шрифт:
— Я знаю.
— Так вот, в этой игре, где участвовал мой дядя, ставки были очень высокими, и они играли и играли до полуночи, уже пробило час, два, три…
— Ну, ладно, хватит уже, — сказал Горовиц.
— Четыре, — продолжал Соломон, — пять, игра еще продолжается, шесть часов…
— Господи, пусть уже наступит утро! — сказал Голдман.
— Семь часов, и наконец игра закончилась. Так угадайте, кто больше всех выиграл?
— Твой дядя Арон, — сказал Коухен.
— Правильно! А попробуйте догадаться, что он решил сделать?
— Он решил пойти в храм и поблагодарить Бога за удачу.
— Правильно! — сказал Соломон. — К тому времени уже совсем рассвело, это был замечательный весенний день, дело ведь было в апреле… петухи кукарекали, птички пели, коровы мычали, а в деревне было тихо…
— В большом городе, — упрямо вставил Коухен.
— И мой дядя шел по пыльной дороге к маленькому храму,
— Эту часть я уже слышал, — сказал один из стариков и вдруг решительно отставил свой бокал и зашагал к выходу.
— Мендель, подожди! — крикнул ему вслед Соломон, но тот покачал головой, сделал рукой жест, как будто стреляет в Соломона, и потащился вверх по лестнице.
Соломон обернулся к Малони, его голубые глаза сияли за очками энтузиазмом рассказчика и искренним стремлением довести-таки рассказ до кульминации. Малони с нетерпением ждал продолжения. Соломон пригладил крохотные усики, приложил к щеке морщинистый палец и сказал:
— Вы помните, что солнце ярко светит, когда мой дядя направляется к храму. Он надевает свою ермолку и талис — он не несет с собой мешочек для талиса, потому что это шабат, и ему ничего нельзя нести, хотя его карманы полны денег, которые он выиграл…
— Тьфу! — сказал Голдман с негодованием и сплюнул бы, если бы не находился в храме.
— Конечно, — сказал Соломон, — я же сказал вам, что он был нечестивцем, разве я не говорил этого с самого начала?
— Все равно, нести деньги в кармане в шабат! — с гримасой отвращения сказал Голдман и коснулся своего платка, как бы в подтверждение благочестия.
Малони вдруг понял, что платок был завязан на шее, потому что им ничего не разрешалось носить в субботу в карманах.
— Ну вот, значит, надевает мой дядя свой талис, — сказал Соломон, — и уже говорит: «Благослови, Господи, мою душу! Да будет благословенно твое имя в веках!» и все такое, как вдруг совершенно неожиданно в открытое окно храма влетает молния, такая яркая, что можно было ослепнуть, и сразу за этим раздается удар грома, какого вы никогда не слышали, и начинается дождь. Мой дядя смотрит вверх, и молния все еще висит внутри храма, она не движется, она висит в воздухе как раз рядом с окном, через которое влетела, как будто ищет того, ради кого она сюда влетела, ферштейн? И ради кого же она влетела, ну? И вот, друзья мои, в следующую минуту эта молния начинает двигаться прямо по направлению к моему дяде Арону, который всю жизнь только тем и занимался, что играл и обманывал женщин, который в шабат принес в кармане деньги, она гонит его по храму, а все остальные евреи разбегаются от нее, и наконец она выгоняет его прямо в двери храма, а оттуда на улицу! И там, на виду у жителей всей деревни, на открытом месте, чтобы каждый мог это видеть, перед лицом Господа — трах! Эта молния ударяет ему прямо в голову и убивает его, и все деньги, выигранные им в ту ночь, выкатываются из его карманов на дорогу! Вот как все это было, или пусть меня так же поразит гром небесный, как моего дядю Арона!
— Я этому не верю, — сказал Коухен.
— Но это правда, истинная правда, — отчаянно кивая, сказал Соломон.
— Все равно я тоже не верю, — сказал Горовиц.
— А я верю, — с жаром сказал Малони.
— Вы верите? — обрадовался Соломон.
— Да. Потому что точно такая же история приключилась с моим другом Файнштейном.
— Точно такая же, неужели? — спросил пораженный Соломон.
— Да! Хотя нет, не совершенно такая же. Это произошло в Лас-Вегасе, рядом с Сэндс, где в это время пел Эдди Фишер. Но действительно, Файнштейн тоже играл всю ночь напролет, и его выгнало на улицу, и он был убит молнией. Правда, потом, конечно, появились слухи, говорили, что его убило не молнией, а просто какой-то подозрительный тип стрелял в него из кольта 45-го калибра. Но лично я всегда считал, что его убило молнией, хотя свидетели утверждали, что во время игры Файнштейн вслух молил Бога, чтобы он послал ему туза, что, конечно, могло довести его партнера до бешенства, особенно если у него отсутствовало чувства юмора или если он не был так набожен, как Файнштейн.
— Исидор Файнштейн из Вашингтон-Хейтс?
— Нет, это был Абрахам Файнштейн из Гран-Конкур.
— Не думаю, что я знаю его, — сказал Соломон и вдруг повернулся к лестнице.
Удивление было общим и внезапным, ему предшествовал только скрип ступеньки, единственный предвестник нежданных гостей, который заставил обернуться Соломона. Лестничный пролет располагался за задней стеной храма, и К, с Пэрселом крадучись вышли из-за угла, вытягивая револьверы, в точности как это делают в кинофильмах детективы, охраняющие банк. Малони увидел их в ту же секунду, когда они заметили его, и все трое чуть не вскрикнули от неожиданности и едва не подскочили на месте, Малони — в ужасе ожидая выстрела, К, и Пэрсел — обрадованные тем, что наконец-то выследили свою жертву.
— Вот он! — крикнул Пэрсел, что, на взгляд Малони, было совершенно лишним: и так ясно, что он здесь, перед ними, да еще в западне, потому что единственный выход из этого подвального помещения был надежно заблокирован его врагами.
Увидев у них в руках оружие, Голдман закричал «Погром!», и все остальные старики, всполошенные его криком, вспомнили о диких зверствах по отношению к евреям в русских и польских местечках, а может даже, они вспомнили страшные сцены из своего далекого детства и с криками «Погром, погром!» заметались по храму между Малони и его преследователями, которые растерянно застыли на лестнице с револьверами наготове, не решаясь стрелять в обезумевших стариков, которые носились по комнате, хватаясь за свои седины, и все, как один, восклицали это страшное слово. Малони, который тоже не хотел, чтобы кого-нибудь убили, и меньше всего — его самого, схватил складной стул и швырнул его в Пэрсела, но промахнулся, он никогда не был особенно ловким, чтобы сбить человека таким неудобным метательным орудием. Старики вдруг перестали метаться, вероятно сообразив, что целью преследователей были не они, а Малони. Они сразу обрели присутствие духа и, видимо, пришли к выводу, что из пустой беготни ничего хорошего не выйдет, самое действенное — это воспротивиться насилию и принять бой, даже если жертвой оказался незнакомец, давший им возможность совершить установленные в шабат молитвы. Соломон схватил с алтаря канделябр с горящими свечами и с пронзительным визгом, который сделал бы честь боевому кличу индейцев, бросился на К, и ударил его по руке, отчего тот выпустил револьвер. Револьвер, подскакивая, покатился по полу, а горящие свечи разлетелись в разные стороны. О Господи, подумал Малони, здесь же все загорится!
— Бегите, Мелински! — крикнул Соломон. — Спасайтесь!
Но Малони не мог убежать, когда на деревянном полу валялись горящие свечи. Он бросился гасить их ногами и заметил, что Пэрсел обернулся и целится в Соломона, который нагнулся над К., готовясь нанести ему еще один удар, на этот раз по голове.
Коухен заорал: «Соломон, обернись!» — схватил с полки охапку талитов и швырнул их на голову Пэрсела, которые окутали его, словно сетью. Малони продолжал торопливо затаптывать свечи.
Грянул револьверный выстрел, от которого задрожало цветное стекло, это выстрелил наугад Пэрсел, ничего не видя из-под шелковых шарфов.
— Перевес на нашей стране! — крикнул Соломон. — Спасайтесь, Мелински!
— Спасибо, — сказал Малони, а может, только подумал, и выскочил на лестницу.
Он вылетел в город, омытый только что прошедшим дождем, так что асфальт стал черным и блестящим, а воздух благоухал сказочной свежестью, сквозь редеющие черные тучи торжественно изливались на освеженную землю ослепительные лучи солнца, отражаясь в мокром асфальте. Малони промчался мимо захлебывающегося от восторга босоногого мальчишки, который шлепал по лужам, разбрызгивая сверкающие брызги. Свернув на Первую авеню, Малони держал направление на библиотеку, в сторону от центра.
С окончанием грозы народ высыпал на улицы, где царило праздничное настроение, отчасти потому, что сегодня была суббота, отчасти — испытывая настоящий восторг от того, что благодатный дождь унес копоть и пыль с улиц этого грязнейшего в мире города. Кроме того, была весна, и никогда дождь не был таким благословением для душного пыльного города, как весной, когда он приносит аромат невидимой зеленой свежести через каньоны Центрального парка, мягко пронизывая им каждое новое дуновение свежего ветерка, прохладного и мучительно сладкого. В Нью-Йорке можно дышать только весной, подумал Малони, можно вдыхать воздух полной грудью, особенно после дождя. Солнце окончательно рассеяло мрачные тучи и теперь заливало весь город своими яркими лучами. Малони бежал, уже не опасаясь погони, ему начинало нравиться вот так мчаться по сверкающему благоуханному городу, ощущая себя таким же смелым и бесшабашным, как, вероятно, чувствовал себя Бельмондо на Елисейских Полях. Это настроение до такой степени овладело им, что, приметив на углу улицы пожилую леди в цветастом халате с хозяйственной сумкой в руках, он подбежал к ней и подбросил вверх край ее халата, обнажив полные ляжки в розовых панталонах. «О Господи!», — воскликнула леди и ошеломленно уставилась ему вслед. Он мчался дальше на встречу с пиджаком, ожидавшим его в библиотеке. На полу пыльного подземелья, где он с Мерили занимался любовью, лежала тайна несметного богатства, часть которого он поставит на Джобоун. Что за счастливый я человек, думал он! Что за поразительно удачливый парень несется по этому весеннему городу, как Джесс Оуэне или Гюнтер Хэгг!