Голова рукотворная
Шрифт:
А после похорон, поминок и сорокового дня в окружении неизменных богемных приятелей Александра, подойдя к окну и посмотрев на закатное солнце, усталая, измученная Раиса положила ладонь на сердце и вдруг поняла: она беременна.
Колыбель покачивалась в такт старой песне, которую она помнила от родителей. Раиса с беспокойством вглядывалась в личико малыша и тихонечко молила судьбу, чтобы его отец не повторился в нём, таком маленьком, любимом, таком беззащитном. Но как уберечь сына от собственного отца, пусть и умершего, она не знала.
5
Пока Мосс отвечал на вопросы письменного теста, Логинов внимательно наблюдал за ним. На самом деле ответы пациента были ему
Мосс, ссутулившись, сидел в кресле в кабинете доктора, положив на колени плоскую папку-планшет, под металлическим зажимом которой был прикреплён лист бумаги с опросником. Его лицо было спокойным, чуть отстранённым. Длинные пальцы шевелились, играли на невидимом маленьком клавесине, ресницы чуть подрагивали. Логинов знал, что Мосс ощущает его взгляд, всё из-за своей высочайшей сенсорности, но не хочет показывать, как ему некомфортно.
С прошлого его визита прошло четыре дня, это очень много, особенно в период обострения. Логинов составил план лечения, по которому они должны в первом цикле встречаться каждый день. Никаких телефонных разговоров или скайпа, только личные визиты. Но случившееся с Мариной внесло свои коррективы: пришлось отложить приём на два-три дня.
Мосс вдруг едва заметно шевельнул плечом, и Логинов заметил, как напряглись мышцы его лица. Чуть дёрнулся кадык, вероятно, от сглатывания. Ещё раз, ещё. Сухость во рту, спонтанное слюноотделение.
– На каком вы сейчас вопросе, Виктор?
Логинов уже знал, что это вопрос № 14, спросил лишь для того, чтобы увидеть зрачки Мосса, когда тот оторвёт взгляд от теста.
– На четырнадцатом.
«Так и есть. Зрачки расширены».
– Продолжайте.
Логинов быстро сделал записи в планшете.
Работе с человеческими фобиями Феликс Логинов уделял повышенное внимание. Эта была не только его излюбленная тема – собственно, изучение панических страхов и привело его когда-то в науку. У Логинова была своя мучительная история, и каждый раз, сталкиваясь со сложным случаем, он неизменно ставил себе высочайшую планку: полностью уничтожить фобию. Наивность, достойная восторженной абитуриентки сестринских курсов, но не врача, специализирующегося на психиатрии.
Фобии – отдельный, существующий своей жизнью мир особой формации. Инсектофобия – боязнь насекомых – не самый сложный из этих миров. Но вновь и вновь Логинов убеждался, что страх можно только купировать, усыпить, но не убить. Вполне реально добиться, чтобы пациент адаптировался в непривычных для него ситуациях, встроился в социум, перестал испытывать тошноту и омерзение при касании лапок и усиков. Чуть-чуть умения и сноровки со стороны доктора – и пациента не будут изводить судороги и спазмы, дыхание останется ровным, давление нормальным. Есть, есть методы. Изучены, описаны, опробованы тысячи раз. В успешных случаях избавление от панического страха наступает быстро, особенно если его природа – брезгливость. Но всё же нет стопроцентной гарантии, что однажды не возникнет ситуация, которая даст новый толчок болезни – мощный и необратимый. И тогда маленькая невинная фобия подымет голову, как спящая обколотая кобра в корзинке у индуса, и одним прыжком убьёт человека, разрушив его мозг – собственный уютный дом, в котором гнездилась и спала. И это саморазрушение – единственный выход для неё: умереть вместе с хозяином неразлучными, не существующими порознь, как неразделённые сиамские близнецы.
В практике Логинова был случай, когда пациент, успешно излечившийся от боязни пауков, жил себе преспокойно двенадцать лет, открыл прелесть дачной жизни и больше не испытывал паники при виде паутины в лесу и паучка на чердаке. В зоомагазине, покупая кошачий корм, подолгу смотрел на восьминогих волосатых птицеедов в банках и тихо праздновал победу над кажущимся ему бабьим страхом. Даже в руки паука мог взять, что порой не под силу тем, у кого и страха-то особого нет. Но однажды, садясь в лифт торгового центра в Москве, он увидел на стене плакат с рекламой то ли шоу, то ли мюзикла. На афише ярким пятном красовался паук-серебрянка, в природе – безобиднейшая тварь. И ужас от невинной картинки был настолько сильным, что через мгновение его скрутила судорога и спазм перекрыл доступ кислорода, будто кто-то подсоединил к нему высоковольтный провод. Его девушка, стоявшая рядом, ничем помочь не смогла. Человека можно было спасти, только вколов внутривенно сильное противосудорожное, что способно быстро снять приступ, но девушка не носила в сумочке шприца с ампулой, да и вообще не подозревала о страхах своего спутника. Когда дверь лифта открылась на нужном этаже, он был уже мёртв. Лежал красный, с выпученными от ужаса глазами, и руки его застыли в тщетной позе закрыть голову, защититься от смерти, смотрящей на него с плаката. Последнее, что слышала девушка, был его крик: «Паук! Уберите паука!» Если бы человек мог руками открыть дверь лифта, он бы, не раздумывая, прыгнул в шахту.
Метафизика страха сложна, многоступенчатая её суть всегда индивидуальна, один и тот же страх в разных ситуациях может быть снят разными средствами, иногда противоположными друг другу. Или не снят никогда. Наедине со страхом ты всегда одинок. Всегда. Это твой персональный ад.
Мы все чего-то боимся. В коктейле страха смешано много ингредиентов. Один из доминирующих – неизвестность. Инстинкт самосохранения – вот первичный бульон, в котором зародилась самая первая примитивная боязнь, чтобы затем окрепнуть, размножиться, окуклиться, пройти все стадии до имаго и, наконец, выпорхнуть лёгким невинным мотыльком на волю, полностью подчинив себе человека. Мы сами делаем свою голову. И сотворённая нами, рукотворная голова начинает делать всю нашу оставшуюся жизнь.
Мы не знаем, откуда в комнате посторонний шорох.
Нам страшно.
Тень промелькнула за окном.
Нам страшно.
Кто-то позвонил по телефону, но в трубке слышно лишь дыхание.
Нам страшно.
Что потом? Потом крышка от кетчупа закатится под шкаф в чужом доме, арендованном вами на лето, и вы не сможете достать её, потому что это всё равно что сунуть руку в нору с неизвестным зверьком. Он откусит палец, непременно откусит. Или ваша ладонь нащупает что-то неприятно-склизкое, страшно подумать, что именно. Или наткнётся на холодное, мёртвое. Конечно, под шкафом нет никого, вы это понимаете. Вам даже смешно. Но если при этом, когда вы засучили рукав и принялись шарить под шкафным пузом, – если при этом у вас участился пульс, ускорилось сердцебиение и если вы – да-да – думаете не о крышке, а о том, что там, под шкафом, может вас ожидать, – друзья мои, welcome to the club!
Вы ещё здоровы, но уже близки к той грани, которая отделяет норму от болезни. Ваше пограничное состояние хрупко, как песочное печенье, его можно запаковать в коробку с надписью fragile и рисунком рюмочки – не кантовать, не кидать, а то разобьётся. И, разбившись, заодно по пути разобьёт и мозг.
Всё начинается с эмоции. Когда эмоция даёт сбой – тогда появляется фобия. Если бы к психотерапевтам и психиатрам обращались ещё на стадии полураспада привычного эмоционального фона, до фобии дело могло бы и вовсе не дойти. Но, как правило, к врачу приходят тогда, когда жизнь уже окончательно отравлена, да и жизнь близких тоже.
– Я закончил.
Мосс отложил ручку и передал планшет Логинову.
– С вами всё в порядке?
– Да, док.
Логинов просмотрел анкету. Почерк убористый, нервный, с сильным наклоном вправо. Буквы «б», «в», «у» и прочие хвостатые – вытянутые, со сплющенными петлями, долговязые, так похожие на самого Мосса. Логинов взглянул на него – тот сидел, положив голову на высокую спинку кресла, закрыв глаза. Веки Мосса чуть подрагивали, ноги были скрещены, руки лежали на подлокотниках ладонями вверх, будто он принял какую-то асану йоги. Побелевшие фаланги, особенно на мизинцах… Будто какой стеклодув тянул трубочкой каждый палец, не торопясь оборвать тягучую стекольную массу, – такими аномально длинными они казались, особенно в мягком абрикосовом свете торшера.