Вадим выдержал паузу, набрал в грудь воздуха и заорал на весь офис:
— Пошла ты на хуй!!!
Толкнув тяжелую высокую створку, Вадим едва не поддался чувству, накатывавшему на него всякий раз при входе в мраморную просторную гулкость холла Резиденции. Чувству — без преувеличения — восторженной торжественности, почтительного благоговения. Как и в любом посетителе, чувство это в нем с момента пересечения порога Цитадели (так, кстати, и значилось на табличке перед дверями: «REX. Citadele.») тщательно провоцировалось. Дерзкий восходил по дополнительным внутренним ступеням (мрамор, мрамор!) к посту охраны (пультовая бункера РВСН — не чета скромной будочке гимнюковских коллег). По лестнице, мудро удлинняющей перспективу царящего наверху ее гарда (Страж, Watcher — тоже не чета какому феде): перспективу хтонического торса, сужающуюся, сходящуюся по контурам прикрытой пиджачным воротником дельтовидной мышцы к равным сторонам равнобедренного подбородка, чей конус, лишь слегка усеченный категоричной линией нижней губы, оставлял в самой вершине пирамиды место источнику уничижительного, измельчающего и низводящего взгляда. Все было тонко продумано: взгляд этот в вершине пирамиды должен был вызывать подсознательную ассоциацию со знаменитой аллегорической
картинкой на долларовых банкнотах, сразу погружая дерзкого в соответствующий когнитивный поток. Если же дерзости у посетителя хватало на то, чтоб дойти до КПП и настаивать на своем праве проникновения и причащения, из пришельца под взорами уже не менее трех стражей (сейчас двое были в черных штатских костюмах и один в черном милитарном) изымалась эссенция его личности — Пропуск. Последний сверялся, проверялся, сличался… То, что Вадим являлся работником этого же банка, только из другого здания, не давало ему привилегий. И то: он, пиарщик, рекламщик, мелкий функционер вспомогательной пресс-службы, был всего лишь дешевым фокусником, с лукавым видом валяющим дурака перед разинувшими дилетантские рты простецами из числа target-group, в лучшем случае — гипнотизером, вводящим доверчивого реципиента в покорный транс. Тогда как здесь, в оккультном святилище, творилось истинно магическое таинство, происходили алхимические реакции и попирались основные физические законы. Это был банк — невиданная во вселеной фабрика абсурда. Место, где из денег делают деньги. Из ничего — еще большее ничто. Но такое ничто, что обращается в несметные материальные объекты. Непостижимость этого процесса, в концентрированном виде отражающего мистицизм всей капиталистической экономики, всегда захватывала Вадима. Добавляя психологического эффекта к долгой процедуре Проверки, Выяснения и Уточнения (им бы меня еще на весах взвесить, как кандидата в Рай — на предмет праведности!). Однако же сегодня что-то опять помешало Вадиму. Наверху лестницы он увидел всего-навсего дорого одетого перекачанного долдона, а в совсем потерявшихся между скулами и надбровными дугами глазках — просто врожденную тупость в степени знакомого нароктического опупения. Эта пленка искусственных эндорфинов как полупрозрачные птичьи веки покрывала зрачки абсолютно всех представителей фауны Резиденции, встречаемых Вадимом по пути. Представители были закачаны зельем до отказа — и оттого в своем беге по коридорам (два из трех — с мобилой у уха) так напоминали гиперактивных сомнамбул, которые за очками (весьма частая деталь облика) прячут эту самую пленку, а телефон у уха держат затем, чтобы несущийся из него хаос фоновых шумов препятствовал проникновению в счастливый мир монетаристского глюка раздражающих раздражителей из внешнего мира. Псевдожизнь торжествовала в главном здании тем более наглядно, чем шустрее суетились ее субъекты, чем ярче отблеск несуществующих суперблаг, к которым они якобы бежали, светился на вдохновенных субъектовых лицах. Самое интересное, думал Вадим, пакуясь в лифт (девушка слева как раз завершила беседу по сотовому, а молодой человек справа начал), — это кому и за каким хреном занадобилось подсаживать такое количество биологической массы на иглу ложной стимуляции, заставляя ее направлять всю природную витальность на нервозное потогонное нихренанеделание? От чего так старательно отвлекают избыточную энергетику вида homo sapiens, заземляя ее в перегной денег и понтов? Какую эсхатологическую мельницу вращают все эти младшие менеджеры, страшие брокеры, черные маклеры, агенты по распространению, дилеры, юрисконсульты, пресс-атташе, секретари-референты, эксклюзивные дистрибьютеры, меся подошвами ковролин своих офисов, а пальцами — кнопки айбиэмовских клавиатур и нокиевских телефонов? Одна из трех зеркальных стен пугнула его сумрачным небритым мизантропищем в старом кожане (с китайской куртки он так и не удосужился свести кровь). Правый карман слегка оттопырен. Доппельгангер вышел на тропу войны, с неожиданной приязнью подумал Вадим и подмигнул гаду. Соседи косились. Третий этаж, куда лифт опростался Вадимом, контрастировал с прочими. Этаж был начальственный — здесь имели место берлоги Цитрона, Пыльного и иной руководящей нечисти калибром сильно выше среднего. Здесь были иные темпы, иные децибелы, иные мины. Здешняя коридорная фауна уступала разнообразием и активностью — вялые молчаливые эндемики как бы полностью провалились внутрь себя. Отчетливыми половыми признаками обладали лишь представительницы невнятной категории, традиционно именуемой «модели» (модели чего? — всегда хотелось уточнить Вадиму), столь же непременные в подобном антураже, сколь тараканы на коммунальной кухне — отчего и кажущиеся родом мелких (не в смысле роста — как правило изрядного, а в смысле общей бытийной незначительности) домашних, или в данном случае офисных, паразитов (хотя и обладали, наверное, номинальной деловой функцией — каких-нибудь секретарш). Расставаясь в преддверии кабинета главы отдела информационной безопасности с тертой своей курткой, Вадим испытал страннейшую для себя неохоту. Относилось это, понятно, не к кожану — к содержимому правого кармана. За то ничтожное время, что Вадим таскал с собой гимнюкову волыну, он успел наладить с ней загадочную телепатическую связь. Или, скорее, наоборот — пистолет прощупывал нового владельца, нуждаясь в симбиозе (чей уже, если на то пошло, и результат имелся…). Надо сказать, Вадим никогда не болел (в сознательном возрасте, по крайней мере) характерной для инфантильных интеллигентов платонической любовью к оружию, и над соответствующими справочниками отпотел свое в детстве, в том же возрасте, что над избранными статьями Малой медицинской энциклопедии. Но, оказавшись обладателем пусть скромного и невзрачного, но пистолета — устройства, предназначенного только и исключительно для уничтожения ближних, — он обнаружил, что тот помаленьку забирает над ним власть. Ощущение вооруженности замечательно попадало в резонанс стойкой, чуть лихорадочной взбудораженности, которую сообщало Вадиму презрение к столь позорно облажавшейся профессиональной реальности — и, похоже, взбудораженность подпитывало. — Садитесь, — устало, едва ли не с отвращением указал Пыльный. Вадим подумал, что во время оно Михаил Анатольевич, наверное, вот так же начинал допросы вверенной его попечению мелкотравчатой диссиды — еще до начала общения создавая у подследственного впечатление, что валандается терпеливый и незлобивый в сущности следователь с ним, попусту упорствующим, бог знает как давно и безрезультатно.
Помимо воли включаясь в игру, «подследственный» робко опустился на краешек стула, догадываясь, что ему полагается волноваться и в свете этого оценив нехитрый, но эффективный прием визави. Тот держал немотивированно долгую паузу, то зависая длинным носом над лежащими перед ним на столе (темном, массивном и бескомпромиссном, как надгробие — не в пример экспрессивному дизайну, скажем, околоземного очкастого «деска») распечаткам, то прилипая к клиенту лишенными выражения глазами цвета болотной ряски. Процесс затягивался — от нечего делать Вадим стал смотреть в окно. Там меню тоже было небогатое: в непривычном ракурсе их собственное невзрачное здание да соседский слепой брандмауэр, продублированный шматом безнадежного декабрьского неба. В пику всему этому в допросной горел интенсивный свет и стояла тяжелая субтропическая жара.
— Все, что сейчас будет произнесено в этом кабинете… — Вадим вздрогнул, не сразу сообразив, откуда несутся скрипучие фонемы. — …никогда не должно покинуть его пределов, — без всякого ударения, но с суконно-казеным пафосом завершил Пыльный.
— Разумеется, — поспешно согласился Вадим и изготовился к диалогу. Однако вместо града вопросов последовала пауза номер два.
— Чем вы можете объяснить, что в болванке по рекламным балансам за квартал вместо шестидесяти трех и двух по эффективности — пятьдесят девять кома шесть? — и эта, вторая, реплика главы инфбеза сумела застать Вадима врасплох, когда он уже приноровился к новому Великому Молчанию.
— Э-э… м-м, — он безуспешно пытался въехать, о чем, собственно, речь. — Тут, понимаете ли… Видите ли, Михал Анатольич. Тут такая запутанная, неоднозначная…
— Это вы составляли новогоднее обращение? — не дослушав, прервал его Пыльный.
— А?… Да, Михал Анатольич. По личному, так сказать, поручению…
Пыльный свернул шею толстому перу Montblanc и покивал укоризненно: все, мол, с тобой, голубчик, ясно.
— Была дана высокая оценка, — неожиданно для себя сформулировал Вадим.
— И что же вы делали в помещении пресс-рума двадцать седьмого декабря сего года с восемнадцати десяти до девятнадцати тридцати пяти? — Пыльный вскинул взгляд от «монблана» на Вадима, и тот понял: вот он, настоящий вопрос. Как в боксе. Два удара отвлекающих, третий — нокаутирующий.
— Проводил анализ отчета Инфонет-фонда о влиянии глобальных коммуникаций и мультимедиа на банковское дело, — единым духом выпалил он заранее заготовленное.
— А что вам сказал Воронин, когда застал вас в пресс-руме? — тут же, без малейшего промедления, довесил Пыльный.
Знает?! Или — на понт берет? Надо отвечать. Отвечать…
— Воронин?! — с ненатуральной натуральностью изумился Вадим. Другого выхода, кроме как придерживаться зачатой совместно с покойным Гимнюком недоношенной версии, все равно не было. Кроме того, он хорошо помнил завет кого-то из лубянских патриархов, поучавшего: «Никогда ни в чем не признавайтесь! Даже если муж поймал вас за хуй на своей жене, отрицайте все. От страха хуй станет маленьким, вы вырветесь и убежите.»
— А разве Андрей Владленович это… заходил в пресс-рум? Двадцать… э… позавчера? Нет-нет, — Вадим развел руками, растопырив пальцы, решительно отодвигая в сторону, отметая саму подобную возможность. — Не заходил Воронин тогда… ну, при мне. Точно.
— Зачем вы пытаетесь ввести меня в заблуждение? — Пыльный постучал «монбланом» по ребру своего монструозного стола с сожалением и осуждением в трудноопределимой пропорции.
— Возможно, в мое отсутствие? — робко предположил Вадим, готовно начиная юлить. — Я в туалет выходил, видите ли, возможно, мы разминулись, возможно, как-то не заметили друг друга, — частил он, проделывая предписанные ситуацией заслоняющиеся недожесты и даже как бы извиваясь корпусом; и чем чаще частил, чем побитее заслонялся и извивался, — тем более потешным казалось ему происходящее. Он прекрасно осознавал, что по роли и даже по жизни должен испытывать страх, но испытывал лишь шампанскую игристую развеселость.
— В ваших интересах быть со мной максимально откровенным, — Пыльный окончательно перешел на следственную лексику.
— Да-да, разумеется…
— Вспомните: когда и при каких обстоятельствах в упомянутый период вы виделись с Виталием Манским из отдела компьютерного обеспечения?
А вот это застало Вадима врасплох по-настоящему. Виталик… Про Виталика-то он и забыл. Напрягшись, Вадим вспомнил: он выходит в сортир — Виталик на лестнице бинтует шею шарфом. Вадим возвращается из сортира — в пресс-руме Очкастый. Очень похоже на то, что где-то на лестнице они и столкнулись. Это был прокол. Это был, если честно, провал. А ведь это прова-ал, подумал Штирлиц. Вадимова версия явно не канала. Показания срочно требовалось корректировать, только непонятно, как. Поэтому Вадим озабоченно нахмурился, изображая приступ болезни Альцгеймера:
— Виталик?… Но позвольте… Двадцать седьмого… Нет-нет, я помню, Виталик, да… Но по-моему… Как мне кажется… Насколько мне помнится… Это все же было не позавчера… Вероятно, я ошибаюсь…
— Ошибаетесь, — безапелляционно подвредил Пыльный, — или преднамеренно лжете.
Ишь ты, как заговорил. А ведь старый импотент что-то просекает. Интересно, в какой степени? Вадиму и впрямь сделалось любопытно. Ну-ка, попытаемся мы тебя расшевелить:
— Ах да, конечно! — приступ счастливо миновал. — Теперь я вспомнил! Двадцать седьмого! Да-да!
— Что вы вспомнили? — впился Анатольич в Вадима энцефалитным клещом. — Отвечайте конкретно, четко, ясно!
— Виталика! — лучась облегченной радостью от возможности доставить маленькое удовольствие гражданину следователю, выдохнул Вадим. — Виталика помню! Был! На лестнице, прям как сейчас, и шарф такой пушистый, — он алкогольно прищелкнул себя по горлу, отчертил лихим пальцем воображаемую петлю, — наматывал!
— Что он вам сказал? Что?
— Он мне сказал… — Вадим замер. — Он… мне… сказал… А! Он мне сказал — ПОКА!
Пыльный, весь подавшийся было вперед, отвалился на спинку кресла, узловатыми пальцами извлек яростный аккорд из столешницы.
— Вы, Аплетаев, — сказал уже отчетливо угрожающе, — мне ваньку-то не валяйте.
Вадим растерянно изобразил всем телом аллегорию готовности к любому содействию и горя от того, сколь ничтожны его возможности.
— Нет-нет-нет! Вы меня, вероятно, не совсем, не вполне правильно поняли! Это Виталика! Виталика — да, видел, причем именно двадцать седьмого! А вот Воронина… — Вадим сокрушенно потупился. — Извините… Простите… Так уж вышло… Как-то вот… Не встречал.