Головолапная
Шрифт:
Он молчал.
— Скоро полночь. Неужели родители еще телефон не оборвали?
Мальчик продолжал отмалчиваться, но через несколько шагов украдкой достал телефон из кармана ветровки. Когда экран подсветил холодным светом его озабоченное лицо, Гата увидела, как у мальчика сморщился нос. Видать, его дома ждали серьезные неприятности. Однако в том движении, с каким он положил телефон обратно в карман и дернул молнию, застегивая, Гате показалось, что он морально подготовился к любым трепкам дома. Значит, для него сегодняшние приключения были важнее родительского неодобрения.
—
— И так понятно, — усмехнулась Гата.
Он сбил шаг и заглянул ей в глаза:
— Да?
— В каком ты классе?
— В седьмой пойду.
— Ну все верно, — она старалась говорить с добротой учительницы начальных классов, встречающей детей и рассказывающей, что их ждет в ближайшее десятилетие: — Испытание мира, нарушение запретов, поужасней и пострашнее чтобы… Вы совершили выход в возрастную зону, когда хочется пугаться и пугать, ищите способы… а читать детям сейчас, чтобы попугаться поосновательней, нечего. Страшилок и ужастиков для младшего и среднего школьного возраста нет. Я поневоле знаю, какие ниши сейчас как заполнены, а в каких недобор.
Мальчик с сомнением повел плечами.
— Я писатель, — пояснила Гата.
— Вы пишете ужасы про мертвых?
— Нет. Я детский писатель.
— Ска-азки, — протянул он; голос его был полон пренебрежения к маленьким, каким обычно показывают свою величину и взрослость.
— Почему сразу сказки?
Вместо ответа он негромко фыркнул, показывая, что потерял интерес, а потом вдруг выдал, не прячась и не приглушая голос:
— Мама говорит, что все писатели — бездельники.
Они вышли с темной дороги на асфальтовую площадку перед церковью. На фасаде церквушки горела слабенькая подсветка, из-за чего церковь казалась умирающей, словно у ее внутреннего света заканчивалась батарейка. На дороге справа был включен тусклый фонарь, и Гата смогла наконец разглядеть своего спутника подробнее.
На парнишке была серая ветровка, строго по его размеру, никаких свисающих плеч «на вырост» или коротких рукавов «пусть год так доходит», как казалось, пока он жался и ежился от страха еще несколько минут назад. Кроссовки ношеные, но не разбитые вдрызг, какие были бы, если бы мальчик был больше уличным, чем домашним. Стрижка явно свежая.
Женщина, ненавидящая писателей, не стала бы поддерживать такой интеллигентный вид сына.
— Твоя мама так не говорит про писателей, — с укором сказала Гата. — Зачем ты меня обманываешь?
Мальчишка одернул рукава на куртке, осмотрел пустые дорожки, ведущие направо и налево от церкви. Гате стало понятно, что он уже достаточно успокоился в ее присутствии и даже начал дерзить.
— Нам сюда, — сказала она, указывая за тропинку, ведущую вокруг церкви и за нее.
Под ногами захрустел мелкий гравий. Свет фонарика вылавливал изгибы памятников, по полированным плитам засновали блики. Попадая на надписи, свет оборачивался пронзительной искоркой.
Они дошли до края кладбища молча. У ограды из старых камней, поросших мхом и редкой травой, Гата посветила фонариком:
— Вот сюда ступаешь правой ногой. Вот сюда поднимаешь левую. Потом берешься за ствол дерева…
Она ждала, что мальчишка выкинет что-нибудь: перебьет ее, посмеется над подробными объяснениями, когда пацану они не нужны, он сам умеет лазать и перелезать. Но он терпеливо выслушал, потом первым перелез и даже дождался, когда перелезет Гата, которая вдруг поняла, что для таких акробатических номеров у нее сегодня слишком узкая юбка.
Мальчишка не только не убежал, оказавшись по другую сторону пугающей его территории, но даже подал Гате влажную прохладную ладонь, чтобы ей было удобней спрыгнуть на землю с последнего камня.
Маленький совершенно домашний ребенок, решивший дворовым друзьям доказать, что он не слабее их, решивший повестись на глупый вызов. Но что еще делать, когда тебе лет десять-одиннадцать, как ни вестись на глупые вызовы и совершать пугающие поступки?
2
Доведя его до автобусной остановки напротив жилого комплекса, Гата обратно перешла проспект, но что-то дернуло ее обернуться. Нельзя сказать, что она переживала за этого случайного мальчишку, попавшего в не самое примечательное приключение. Но ей показалось подозрительным то, как он топтался на остановке, неумело скрывая свое ожидание — когда же она наконец уйдет!
Когда она наконец оставит его в покое?
Нет. Поводов приписать такие мысли воспитанному ребенку не было. К тому же Гата не считала, что сумела надоесть этому мальчику за время их знакомства — она не лезла с вопросами о школе, не расспрашивала о том, о чем обычно детей расспрашивают взрослые, когда вроде надо говорить, но обеим сторонам неинтересно.
Пацан за эти пару минут переместился в начало остановки, хотя Гата попрощалась с ним там, где останавливаются последние двери. Когда подкатил сверкающий огнями полупустой троллейбус, Гата успокоено выдохнула — мол, все в порядке, чего ты лишний раз напрягаешься на пустом месте?
Троллейбус неприятно скрежетнул рогами по проводам и покатил дальше, оставив остановку после себя пустой. Но едва он проехал метров десять, а Гата уже начала поворачиваться прочь, как оказалось, что спасенный на кладбище пацан быстро-быстро идет по обочине от остановки. Когда троллейбус его обогнал, мальчик дергано обернулся и встретился взглядом с Гатой.
— Ну-ка стой! — крикнула она и бросилась через проспект обратно.
Пацан рванулся вперед, но вскоре передумал убегать и даже, развернувшись, понуро поплелся навстречу спешащей к нему Гате.
— Ты почему не уехал? — слегка запыхавшись, спросила она. — Тебе же троллейбус подходил, нет?
— Подходил, — буркнул пацан, совсем повесив нос. — Да я пешком… тут недалеко.
И, помолчав, на всякий случай добавил:
— Спасибо.
Гата положила руку ему на шею сзади. Она не очень любила трогать людей и когда ее трогали тоже напрягалась, но сейчас ей подумалось, что такой жест близости для напуганного и замкнутого мальчика окажет больше успокаивающий эффект, чем напряженный.