Голубь над Понтом (сборник)
Шрифт:
Накинув на себя кое-какую одежду, разгневанная Евпраксия спустилась на поварню и разбудила стряпуху. В руке она держала серебряную чашу, из которой в свое время любил пить вино ее покойный муж Алеша Попович.
– Где странники? – спросила боярыня.
Протирая руками глаза, повариха не знала спросонья, что отвечать.
– Где странники, спрашиваю тебя? – еще больше рассердилась Евпраксия Путятишна, тряся повариху за пухлое плечо.
– Странники… – едва соображала та.
– Проснись же, глупая!
– Странники сейчас отправятся
– Послушай меня. Возьмешь эту чашу и сунешь ее в суму молодого монаха. Поняла ты меня?
– Поняла, госпожа.
– Положи ее в самый низ, а поверх наложишь куски хлеба, чтобы не было видно. Сделай все так, как я тебе сказала.
Цветка ничего не понимала. Такой подарок ничтожному монаху? На что ему чаша? Вот он не захотел прийти к госпоже, а ее ласк домогались сыновья бояр и даже княжичи. Этот глупец проспал всю ночь на сене, вместо того чтобы утонуть в лебяжьей перине! Недаром гневалась боярыня.
Путятишна смотрела из высокого оконца, как монахи ушли со двора и направились по улице в сторону Южных ворот. Но спустя полчаса вдогонку им помчались три конных отрока. Они нагнали монахов уже за городом, на дороге, проходившей тенистой дубовой рощей. Иноки посторонились, желая дать проезд конным людям, с мечами на бедре, в развевающихся плащах. Но отроки остановили горячих коней перед ними, и один из них крикнул:
– Стой!
Странники с удивлением задрали бороды, глядя на всадников. Касьян тоже с улыбкой смотрел на старшего из отроков, у которого нос был как целая репа.
– Кто похитил у боярыни серебряную чашу? – со злобой в голосе спросил отрок. – Разве так поступают люди, идущие в Святую землю? Теперь мы знаем, кто вы такие! Вы не калики, а воры!
Монахи загалдели, обиженные в лучших своих чувствах. Случалось, что порой они похищали поросенка или какую-нибудь другую живность, или жбан меда могли украсть. Или что-нибудь другое нужное для путника. Но серебряных чаш никогда не воровали.
Высокий монах, у которого был такой вид, что он здесь настоятель, бранился и плевался:
– Мы не воры, а странники божии…
– Обыскать всех! – приказал старший отрок.
Двое других ловко соскочили с коней и приступили к монахам:
– Показывайте ваши сумы!
Те охотно сняли заплечные мешки.
– Смотрите! – предлагал высокий инок, покрасневший, как вареный рак.
И вдруг в руке того отрока, что рылся в суме Касьяна, блеснул серебряный сосуд, сверкнуло на солнце его позолоченное донышко.
– Вот она, чаша! – крикнул старший отрок. – Разве вы не тати?
Монахи остолбенели и со страхом смотрели на Касьяна. Юноша побледнел и стоял, как истукан, с разведенными руками и открытым ртом.
– Касьян! Ты ли это?! Как ты посмел?! – сыпались на него со всех сторон упреки.
Отрок, нашедший сосуд, ударил чашей молодого монаха по голове. По лицу побежала тонкая струйка крови.
– Так тебе и надо! – гневался высокий монах, по имени Лаврентий.
Он сам ударил юношу кулаком. Еще один монах с искаженным от злобы и негодования лицом замахнулся на Касьяна посохом. Тот закрывал голову руками и плакал:
– Не повинен я в похищении серебряной чаши! Пусть сам бог будет мне свидетелем!
Но теперь удары обрушились на него как град. У людей все больше разгорался гнев на похитителя, и никто не хотел слушать его жалких оправданий.
Старший отрок тупо смотрел с коня на избиение несчастного. Касьян кричал и молил о пощаде. Потом упал на дорогу, и его били уже лежачего… Прошло еще некоторое время. Юноша затих. На дороге остался лежать окровавленный труп. Монахи тяжко дышали, смотрели друг на друга и на свои окровавленные руки, как бы спрашивая молча:
«Что мы сотворили, братья?»
Старший отрок снял шапку и перекрестился. У него задрожала нижняя челюсть.
– А ведь боярыня велела нам его живым доставить, чтобы он получил от нее заслуженное наказание за покражу… – проговорил он.
Когда отроки вернулись в город, привезли серебряную чашу госпоже и рассказали ей обо всем, что случилось на дороге в дубраве, она всплеснула руками, как безумная, и закричала на весь терем:
– Что вы сотворили! Что вы сотворили с ним!
Она рвала волосы на себе, упала на пол, билась, как в трясовице.
– Прости меня, боярыня, – повторял многократно старший отрок, вертя в руках красную шапку.
Немного успокоившись, Путятишна спросила его:
– Где же калики?
– Ушли в Иерусалим.
– А тело его?
– Зарыли в роще.
Боярыня снова забилась в рыданиях на постели. Откуда-то из загробного мира до нее долетал серебряный голос:
Тогда солнце и месяц померкнут от великого страха и гнева и с небес упадут звезды…
– Касьян! Касьян! – шептала она, кусая руки.
…как листы с осенних дерев, и вся земля поколеблется…
31
Когда страсти в Киеве успокоились, Владимир Мономах, мудро выждав время в Переяславле, с большим торжеством и при звуках серебряных труб въехал в город. У Золотых ворот нового великого князя встретил митрополит Никифор с пресвитерами, державшими зажженные свечи в руках, при пении псалмов. Но, несмотря на всю эту пышность и богатые одежды, вид у Мономаха был озабоченный. Что сулило ему великое княжение? На звуки трубы сбегался народ, и все смотрели на князя. Только что сшитое корзно топорщилось на его плечах, как церковная риза. Он поглядывал на горожан из-под насупленных бровей. На Большой улице, что шла от ворот к святой Софии, теснилось множество людей, с волнением, страхом и надеждой смотревших на великого князя. Над толпою как бы плыло красное корзно с черными орлами в золотых кругах, чередовавшихся с зелеными крестами. Весело цокали подковы о камень. За князем ехали рядами отроки, румяные, золотокудрые, счастливые оттого, что вступали в стольный город.