Голубая акула
Шрифт:
— Это написал Миллер!
Недовольный голос Аделаиды Семеновны отрезвил меня:
— Не будете ли вы столь любезны, чтобы объяснить бестолковой старухе, что именно вас так восхищает?
Устыдясь своего до неприличия экспансивного поведения, я торопливо забормотал, что, мол, в девяносто пятом, когда Миллер руководил установкой аквариума в нашей девятой гимназии…
— Прошу прощения, — бесстрастно перебила меня старая дама, — но вы что-то путаете. В девяносто пятом Миллер никак не мог чем бы то ни было руководить, и по весьма уважительной причине. Летом девяностого в очередной морской экспедиции Иван Павлович
У меня опустились руки, холодная дрожь пробрала с головы до пят. Что же все это значит? Того, кого я искал, два десятилетия не было среди живых. Однако кто же в таком случае приходил к нам в гимназию? Кого я до сей поры вижу в страшных снах? Кто привез в имение задольского помещика Филатова голубую акулу, а потом увез ее?
— Что-то не сходится? — Аделаида Семеновна смотрела на меня с несколько высокомерным сочувствием. — Видимо, вы поторопились в каких-то своих предположениях. То-то я удивлялась, для чего вам понадобилось тревожить прах человека, которого так давно нет в живых!
— У Миллера были братья? Или может быть, сын? Вообще какие-нибудь родственники?
— Насколько мне известно, нет.
— А как… как он выглядел?
Она пожала плечами:
— Совершенно обычно. Средний рост… или немного ниже среднего. Светло-русые волосы. Аккуратен. Некрасив, но для мужчины вполне терпимой наружности. Как говорится, без особых примет. Да зачем это вам?
Как будто я знал зачем! Мой ошарашенный ум беспорядочно метался, как выразилась бы Ольга Адольфовна, от Понтия к Пилату, меж тем как его обладатель торчал глупым столбом посреди гостиной сидоровской тетушки. И тут, чтобы окончательно меня добить, явилась та, на чей приход я возлагал столько надежд.
— Лидия Фоминична, познакомьтесь, это Алешин друг Николай Максимович.
Я машинально бормотал слова приветствия, производил предписанные обычаем учтивые телодвижения, думал же лишь об одном: как бы поскорее уйти. Мне не о чем было ее спрашивать. Двадцать лет назад она потеряла жениха, молодого ученого «без особых примет», вполне приличного человека, которого я не имел чести знать. В моей погоне за монстром, укравшим имя и почерк покойного, она ничем не могла мне помочь.
Но пришлось набраться терпения и чинно усесться за стол напротив этой рыхлой глупой курицы Лидии Фоминичны, будто созданной для союза с зоологом. Не прошло и десяти минут, как я был готов обеими руками подписаться под этой беспощадной характеристикой…
В довершение всего недавняя обманчивая дрожь узнавания, похоже, поселилась в моем теле наподобие обычной болезненной лихорадки, которая долго треплет свою жертву, прежде чем оставить ее в покое. Теперь меня мучила навязчивая идея, будто я уже где-то встречал Лидию Фоминичну. Ее увядающая щекастая физиономия с жирными следами так называемой былой красоты была мне знакома! Но где, когда мог я ее видеть? Впрочем, если видел и вспомню, что это даст? Бывшая невеста сожранного акулами несчастного ихтиолога, насколько я понял из ее утомительной болтовни, давным-давно состояла в благополучном многодетном браке с каким-то полковником или подполковником, уже имела внуков и, конечно, думать забыла о давней утрате. Наконец, она была москвичкой, я мог встречать ее где угодно.
И я выбросил Лидию Фоминичну из головы. Мне не было до нее ровным счетом никакого дела.
ГЛАВА
Графские шалости
С недавних пор обе Трофимовы, мадам и мадемуазель, заметно ко мне переменились. Я еще не друг, но значу все же больше, чем обычный постоялец. Похоже, Чабанов уже был бы не прочь подсыпать мне крысиного яду. Его безобразная, но в высшей степени колоритная физиономия при виде меня принимает до того злодейское выраженье, что на язык так и просится: «Мой добрый Яго!» Он ревнив до умопомрачения, несчастный! Его злобные ужимки меня веселят и, боюсь, все еще льстят моему самолюбию.
Сегодня Муся прибежала сердитая и особенно взъерошенная:
— Вы можете прийти к нам пить немедленно чай?!
— Немедленно? Ты говоришь так, будто за холмом кипит сражение и надо спешить, чтобы успеть постоять за правое дело.
— Почти так и есть! Раиса Владиславовна — помните, мамина подруга? — попросила приютить на несколько дней одного родственника… или знакомого, кто его разберет? Мама согласилась, и теперь он у нас сидит. Третью чашку пьет! Это слишком, слишком неприятный человек!
— Ты хочешь, чтобы я вызвал его на дуэль и пронзил шпагой, а мы потом под покровом ночи сбросим труп в реку? Далековато нести, ты не находишь?
Муся расхохоталась:
— Для хорошего дела и потрудиться не жаль. Но я не прошу так много. Посидите с нами, и все. При вас будет не так противно.
Ого! Мои акции растут. Муся уже тащила меня за рукав. Не без удовольствия подчинившись, я последовал за ней.
Когда мы вошли в комнату, чаепитие — четвертая чашка? — все еще было в разгаре. За столом лицом к двери восседал господин лет тридцати. Или пятидесяти? В общем, один из тех, чей возраст невозможно определить. Мне бросилось в глаза плосковатое, круглое как луна лицо и золотистые, но неживые, будто парик, светлые волосы.
При моем появлении неизвестный привстал и с видом пренебрежительной учтивости проронил:
— Муравьев. Красный командир. Граф.
— Алтуфьев. Инвалид, — ответствовал я.
Муся за моей спиной одобрительно хихикнула.
— Тогда комендант, — обратившись к Ольге Адольфовне, граф продолжил прерванную беседу, — позволил себе в грубом тоне спросить меня, почему я снял со стены портрет вождя и повесил на его место изображение голой женщины. К слову, надобно сказать, что это была репродукция картины Гойи «Маха обнаженная». Так вот, мне пришлось объяснить ему, что в вожде завелись клопы и к тому же нагая красавица для глаза приятнее, нежели лысый мужчина.
— Это так же верно, как то, что подобные споры могут кончиться для вас неприятностями, — заметила Трофимова, вежливо подавляя зевок.
— Ни в коем случае, — возразил граф. У него был утомительно монотонный голос, казавшийся таким же безжизненным, как его шевелюра. — Если не уступать ни в чем, все рано или поздно у этому привыкают. На днях тот же комендант вздумал прочесть мне нотацию, почему я не посетил общее собранье. «Я ничего о нем не знал», — сказал я. «Как же вы могли не знать, если на всех стенах были развешаны объявления?» — «Моя добрая матушка, память которой я глубоко чту, учила меня никогда не читать того, что написано на стенах», — отвечал я терпеливо. Ему пришлось убраться, несолоно хлебавши…