Голубая акула
Шрифт:
Тут граф полез в карман, видимо, за носовым платком и, еще продолжая говорить, вытащил оттуда тонкий дамский чулок. Заметив свой промах, он нимало не смутился и стал бережно, неторопливо заталкивать чулок обратно в карман. Собравшиеся в молчании наблюдали за этими манипуляциями. Не дождавшись вопросов, граф сказал:
— Прошу прошения. Дело в том, что вчера я был в гостях у одной особы, чары которой не оставили меня равнодушным. Мне захотелось иметь что-нибудь на память о ней, причем я люблю, чтобы сувенир имел оттенок особой интимности. Оглядевшись, я приметил пару чулок, небрежно засунутых под диванную подушку. Как только хозяйка отвернулась,
— Вы напрасно так поступили, — сухо заметила Ольга Адольфовна. — Такие чулки довольно дорого стоят.
— Прихоть, рожденная страстью, выше меркантильных соображений, — возразил граф надменно.
Этот человек вселяет необъяснимое уныние. А ведь на свой манер он остроумен, может статься, даже и не глуп. В устах кого-нибудь другого этот вздор, который он городил, наверное, вызвал бы чистосердечный хохот. Почему же никому не весело? Ольга Адольфовна скучает, Муся аж ногти грызет от досады, я сижу и без толку ломаю голову, что это за птица.
Сумасшедший? До некоторой степени — возможно. А всего вероятнее, он записной враль, что в своем роде тоже сумасшествие. И стало быть, его препирательства с комендантом, похищение чулка, сам титул, да и то, что он красный, — сплошная ложь. Бессмысленная, назойливая ложь, как и все или почти все, что он говорит, говорил до моего появления или скажет впредь.
Мне приходилось сталкиваться с этой породой людей. Я не люблю их, собственно, не за враки, а за бескорыстную и беспредметную злобу, свойственную большинству из них. Уверен, что она-то и побуждает их плести свои небылицы. Труд сей, должно быть, утомителен и в достаточной мере однообразен, и я почти никогда не замечал в нем чистой творческой радости. Его смысл в другом. Такой собеседник возвеличивается, издеваясь над вами. Он делает это независимо от того, внимаете вы ему с открытой душой или не верите ни единому слову. В первом случае он потешается над вашей глупостью. Во втором — над вашим бессилием, порождаемым вежливой нерешительностью. Ведь мудрено так с бухты-барахты заявить человеку: «Да бросьте вы эту брехню, милостивый государь, кто вам поверит?» — «А вдруг я ошибаюсь и это все-таки правда?» — думаете вы, а испытанный враль, тотчас приметив ваши колебания, упивается щекочущим презрением.
— Дайте мне лучше вон тот пирожок, что с мясом, — воркует между тем сомнительный граф. — А этот, с капустой, я с вашего позволенья положу на место. Не бойтесь: я хоть и болен сифилисом, но у меня третья стадия, это уже не заразно, уверяю вас…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Завтрак Белинды
Как мы тогда бросились друг к другу, Элке, ты помнишь? Я видел: разлука и тебе показалась бесконечной. Я целовал тебя, как безумный, и все повторял: «Элке!» А ты молчала, потому что боялась расплакаться. Расплакаться от радости — ты, пролившая столько слез отчаяния! Все это мне не приснилось. Это было с нами и в нас. Что мы с этим сделали?
— Слушай! — Я сел рядом, не выпуская ее рук. — Мне нечем тебя порадовать. Но и все скрывать я больше не могу. Давай покончим с этим дурацким молчанием. Вдвоем мы все вынесем, правда? Одному мне тяжело…
То была полуправда, но грань, отделяющая чистый порыв души от любовной уловки, порой так неуловима! Молчание в самом деле стало меня тяготить. Мы стали слишком близки, чтобы продолжать эту старую игру. Но не потому, чтобы я нуждался
Мне бы избавить ее от лишних страданий. А я поддался эгоистическому соблазну разделить их с ней. Чем более я убеждался, что любим, тем явственней овладевало мной почти жестокое нетерпенье. Она должна стать моей безраздельно! Мое сердце, которое еще вчера с благодарностью ловило каждый слабый отблеск нарождающейся дружбы, пылало теперь какой-то ненасытной жадностью.
Увидев, как погасли ее глаза и вся она сжалась в предчувствии грозной вести, я тотчас пожалел о своих словах. Но сказанного не воротишь.
— Постой, не пугайся так! Я не смог пока узнать ничего нового, только и всего. Со службы меня насилу отпустили, времени было мало… Горчунов так злится, что скрежет его вставных челюстей слышен на соседней улице…
Она улыбнулась явно насильственно, только чтобы я видел, что мои старания развеселить ее замечены и она за них благодарна.
— В Москве я рассчитывал отыскать того человека, моего подозреваемого, о котором я тебе говорил. У нас нашлись общие знакомые, я надеялся, что они мне помогут напасть на след. Но вместо этого выяснилась престранная вещь. Тот, кого я искал, уж двадцать лет как умер. Он был путешественником и угодил в пасть к акулам.
Она смотрела на меня во все глаза с детским ужасом:
— Так, значит…
— Значит, тот, кого я встречал, самозванец. Он выдает себя за другого, понимаешь? Живет под именем мертвеца, приписывает себе его научные заслуги…
— Это тем более доказывает, что ты прав! — Голос Елены упал до шепота, губы пересохли, но я с восхищением отметил, что страх не отнял у нее способности рассуждать. — Ты подозревал уважаемого ученого, но если это проходимец…
В порыве раскаяния я сжал ее похолодевшие пальцы:
— Я скотина! Нельзя было сваливать на тебя все это…
— Нет. Ты прав. Это я постыдно, как страус, прячу голову в песок. Да еще смела закатывать истерики и в чем-то тебя упрекать! Прости меня…
Когда я выпустил ее из объятий, на глазах у нее были слезы, но я чувствовал, что силы возвращаются к ней.
— Мне кажется, ты страшно рискуешь! — вдруг прошептала она.
Впервые испугалась не только за сына, но и за меня… Наконец-то она начинает понимать, в какую переделку я впутался ради нее!.. Таковы были мои потаенные самолюбивые мыслишки. Вслух, как приличествует скромному герою, я заверил ее, что мне ничто не угрожает. Каюсь, я не слишком старался, чтобы она этому поверила. Сладостно было чувствовать, как она трепещет за меня. Что ж, разве награда не причиталась мне по праву?
Счастье этого дня было хмельным и горячечным. Апрельское солнце, не по времени жаркое, за пару дней растопило почти весь снег. Во дворах жгли зимний мусор. Запах этих костров, талой воды и солнца туманил голову. Елена оставила окно открытым, и лихорадочный ветер апреля тихо кружил по комнате, играя портьерой. Мы сидели на диване, не размыкая рук. Мы слишком любили друг друга. Так не могло продолжаться. Это не в человеческих силах. Но жить, познав это и утратив, еще невозможнее…
Близился вечер. Яростный сноп закатных лучей, врываясь в комнату, окрасил ее золотым и пурпурным, словно то была не квартирка бедной блиновской учительницы, а и впрямь роскошные покои во дворце египетских фараонов. Жмурясь блаженно и устало, Элке произнесла: