Голубая ниточка на карте
Шрифт:
— Да почём я знаю? Не разбираюсь я в формах-то. Одно слово — военный. С погонами. Да вон он! Уже по пристани вышагивает! Ишь как честь-то красиво отдал. Залюбуешься! Эх ты, пропустила!
Лилия ничего не сказала.
Магазина, действительно, купила на базаре пуд семечек. И припёрла на пристань. А тут уже другой теплоход стоит. Оказалось, что их родимый, вон он, среди Волги на волнах покачивается. Магазина на всю пристань обругала волжские порядки. Что это за безобразие, люди на пристани с грузом маются, а теплоход среди
Но Магазина же на это не рассчитывала. Ещё только девять утра. Что же ей теперь, три часа с семечками в обнимку тут торчать? Сесть и то не на что, ни одной лавочки. Не двинешься же с этим пудом назад в город?
Лилия в своём новом голубом костюме всё это время уныло следовала за Магазиной в надежде, что, оставив семечки в каюте, они как в прошлый раз обегают все близлежащие промтоварные.
Что делать? Куда теперь девать этот окаянный пуд?
— Ладно, ничего не поделаешь. Ты стой, карауль, а я опять на базар. Тут недалеко. Там синенькие — жирные такие! И перчиков отхвачу. А то в Астрахани не успела.
— Зина Вольтовна, я не хочу, не могу, я не буду… караулить.
Но та только рукой махнула, дескать, слушать не желаю. И уже далеко. Не догонишь. Вон только широкая спина меж других спин мелькает.
Лилия разозлилась не на шутку. Стоит она в своём шикарном голубом костюме, а рядом у ног — мешок с семечками. Самый натуральный мешок. Из мешковины. И даже заплатка на нём. Чёрная.
Магазина рассуждала так: кто меня в чужом городе знает? Ничего особенного, если я с базара до пристани на спине залатанный мешок притащу. И притащила.
Люди идут с чужого теплохода, смотрят на Лилию выразительно: может, что-нибудь дефицитное продаёт? Лилия отходит от мешка, прохаживается по пристани, потом опять к нему возвращается. Хочется бросить его и уйти! А где она возьмёт тридцать два рубля, чтобы потом расплатиться с Магазиной? Не два ведь, а тридцать два. Здесь семечки в той же цене, что и дома. Два рубля кило. У отца опять просить? Так ещё за этот голубой костюм просить надо. Да Магазина скандал на весь теплоход ей устроит.
У Лилии в глазах злые слёзы. Она, такая красивая, такая талантливая, такая умная, тонкая, изящная и… этот мешок. Из-за любви к ней люди даже в Волгу кидаются. Хоть бы этот очкарик тут был, она бы его оставила около мешка. Он за неё на всё согласен. Но нет даже его. Сидит себе в планетарии, на звёзды смотрит. Они все там — и Фанера, и Ромка, и Ким, и Никнитич. Им хорошо, а она, несчастная, торчи с мешком. Уж лучше б она с тем военным к бааб ушла.
Когда она была вдали от мешка, вдруг подошёл третий помощник капитана. С чёрными усиками. Тот самый, за которым бегала Лия. Оглядел её с головы до ног. Оценил.
— Может, пройдёмся в город? Поболтаем?
А сам усики поглаживает. Молодой. Красивый. В форме.
Ах, как Лилии хочется пройти с ним по городу. Но… она отказывается, говоря, что у неё свои дела, свои планы и свиданья.
Когда третий помощник скрылся, подошла к мешку и ка-ак пнёт его ногой в бок!
— Я там за дешёвыми арбузами очередь заняла, — начала объяснять Магазина, вернувшись нагруженная синенькими и перчиками.
Но Лилия только взмахнула летней сумочкой и бегом в сторону от мешка. Но догнать усатого помощника ей уже не удалось.
Глава 23. Тревожный голос Юрия Левитана
Какой ужас! Какой кошмар! Лилия возмутилась до глубины души. Её бабушка, её родная бааб на пристани целуется и обнимается с каким-то инвалидом-оборвышем. Не совсем оборвышем, конечно, но так плохо одет, на локте дыра, да ещё на костылях, да ещё нос красный. Пьяница, наверно. Неужели это и есть её фронтовой друг? Какой стыд!
Лилия пришла из города к самому отплытию, когда радист уже объявил, чтобы гости покинули теплоход.
Все туристы со всех трёх палуб и весь народ на пристани смотрели, как бабушка прощается с этим человеком на костылях.
Чужие люди в толпе Лилии объяснили, что эта симпатичная старушка на Мамаевом кургане фронтового товарища встретила, которого не видела с войны. Вон тот седой, высокий, в очках. А что этот, на костылях, только-только подковылял. Он тоже воевал вместе с ними. Его еле разыскали в городе. Но… всё-таки успел.
Бабушка гладила по лицу, по лысой голове этого красноносого и приговаривала:
— Какой же ты, Павлик, стал. Да и я тоже… глянь на меня… Может, вместе с Юрочкой в Чебоксары приедешь? А?
А потом обняла его, голову к себе прижала и тихонько в ухо:
— Не пей, Павлик. Не надо. Не пей.
А он вот-вот всхлипнет:
— Да я… это… ради встречи с тобой… Я приеду. Спасибо. Приеду…
А люди смотрят и улыбаются. Они не слышали, что бабушка ему сказала, но догадываются.
— А ведь я… это… был в тебя влюблён тогда… Только сказать боялся…
Это он говорит уже громче. И те, кто рядом, слышат эти слова. И ещё сильней улыбаются.
Вдруг Елена Ивановна отрывает свою голову от инвалида и тревожно оглядывается:
— Не пришла?
И тогда в толпе чужие люди Лилии объясняют: всё бы хорошо, но бабушкиной внучки нет. Ушла с утра и нет. Что за эгоистка! Только о себе думает! Знает ведь, что бабушка волнуется, но наплевать ей на бабушку.
— Ради такой стервы люди гибли на фронте, — чей-то бас вполголоса.
— Ну уж и стервы. Может, просто избалованная девчонка и всё.
— Знаю я их, избалованных, — не сдаётся бас.
— Да вон же она! — кто-то громко взвизгивает на всю пристань. — Вон! В голубом!
Люди оборачиваются, вертят головами. А Лилия не знает, куда деваться. Кто-то хватает её за руку и тащит, но она вырывает руку и, протискиваясь меж людей, бежит по сходням на теплоход. Скорей-скорей уйти подальше от этих глаз, этих голов, этих туловищ! В город убежать нельзя. Поздно. Сейчас она в своём люксе запрётся в туалете и не выйдет до самых Чебоксар.