Голубое молчание
Шрифт:
— Бесполезно, — спокойно сказал чорт. — Бесполезно, поэт Георгий Матвеев. Ведь знаешь, что бесполезно, а пробуешь. Экий ты горемышный… Лучше» знаешь что? — он вскочил Горечке на плечо и зашептал в ухо. — Пиши-ка ты Илюшке письмо. Последнее письмо. Больше ты никогда не будешь писать, а потому напиши хорошо… Лучше в прозе, потому что стихи у тебя не удаются… Ну, пиши скорее…
Горечка, округлив глаза, стал старательно водить карандашом по бумаге. Рука дрожала, кровь заливала написанное. Но он водил и водил. Кровавое пятно делалось всё шире, шире и шире. «…
Твое Горе…»
Чорт спрыгнул с его плеча и уселся на спинке кровати.
— Ну, а теперь скорей, скорей! — торопил он, зло сверкая красными глазками.
— Успеешь…
Горечка оставил карандаш в луже крови на столе, подошел к кровати, сдернул одеяло, бросил на пол, сдернул простыню и, разрывая ее на полосы, стал связывать. Пальцы не слушались, мизинец и безымянный на правой руке не двигались — сухожилья были перерезаны… Горечка долго и недоумевающе глядел на них, стараясь понять, в чем дело…
— Странно, — тихо сказал он, — я еще не умер, а они умерли…
— Скорее, скорее, а то придет Илья и помешает, — торопил чорт, шевеля выросшими за несколько секунд большими стрельчатыми усами.
Горечка стоял, не шевелясь.
— Ты бы нож взял… — посоветовал чорт… — вон он. Так проще… понимаешь?
Горечка покорно подошел к столу, взял из кастрюли острый кухонный нож и смаху полоснул им себя по горлу…
Илья вернулся в девять часов вечера. Митрофановны еще не было, — задержалась в гостях в Покровском-Стрешневе.
Горечка лежал на полу возле кровати, скорчившись, прижав колени к подбородку. На синем, запачканном запекшейся кровью, лице, страшно глядели белки закатившихся глаз. Подвернутая левая рука неестественно согнулась в локте, правая — со скорченными, изрезанными пальцами, далеко откинулась в сторону. На положенных одна на другую ногах, из разорванных носков выглядывали красновато-фиолетовые пятки. Вокруг головы, шеи и плеч растеклась по полу черная лужа крови, и в ней, как в лаке, отражался низко нависший горечкин профиль…
Илья подошел к столу.
«… белая чайка летит… милый… Илюша… правды нет… много врет… любовь… торопит… ты хоро…
Горе…
Вот всё, что смог прочитать Илья.
XVI
Темная весенняя ночь. Ни луны, ни звезд. В решётчатое окно следовательского кабинета бьют косые струи дождя.
Следователь Величко, плотный и румяный, с чуть припухшими красными веками, поправил на левом плече портупею, откинулся на спинку мягкого кресла и взглянул на Кремнева.
— Где вы родились? — спросил он, покручивая обмокнутую в чернила ручку.
— На Волге, — спокойно ответил Илья.
— Точнее?
— В городе Плёсе.
Следователь минуту подумал и, растягивая слова, негромко осведомился:
— Вы-ы знаете, где находитесь?
— Да. На Лубянке — 2. В центральной тюрьме, откуда редко возвращаются.
— Приблизительно верно, — усмехнулся следователь. — Но бывает, что и возвращаются, если сознаются и говорят правду… Вы, конечно, знаете, за что вы здесь?
— Нет.
— Не прикидывайтесь дураком!
— Не собираюсь, — опять спокойно ответил Илья.
Кто-то постучал в дверь.
— Войдите! — предложил следователь.
Вошел невысокий человек в форме НКВД, молодцеватый и сильно надушенный. Долго смотрел на Илью и, опускаясь на диван, спросил у следователя, кивнув на Кремнева головой:
— Не сознается?
— Нет, сволочь. Что мы с ним будем делать, Иванов?
— Заставим… В крайнем случае — надаем по морде…
— Надаем… — согласился Величко.
— Вы художник? — поинтересовался молодцеватый Иванов, смотря на конец папиросы.
— Да.
— А скажите: искусство по-вашему, так сказать, пропаганда… средство пропаганды или, так сказать… явление отвлеченное?
Илья не сдержался и улыбнулся. Ему вдруг захотелось с мальчишеским задором поиздеваться над следователями.
— По-моему, так сказать, в аспекте примитива субъективная сущность искусства, конкретизируясь в своей абстрактности, не достигает нужной синхронности задач… — Илья невинно посмотрел сначала на Иванова, потом — на Величко.
Иванов даже привстал с дивана.
— К-как?!
— Да вот так… — задумчиво ответил Илья. — Вам ли судить об искусстве…
Следователь встал из-за стола, медленно подошел вплотную к Илье и приставил к его виску браунинг.
— Видел?
— Это к чему? — не понял Илья.
— А к тому, чтоб ты знал край и не падал, — пояснил следователь.
Он снова сел, тяжело дыша. Бросил возле себя на стол браунинг и, закуривая, нервно спросил:
— Итак, не знаете?
— Нет.
— Так я вам скажу. Что вы хотели выразить вашей картиной?
— Какой?
— «Сумерками».
Илья обалдело посмотрел в тусклые глаза следователя. Он никак не ожидал такого оборота дела. Он многое предполагал, вплоть до самых невероятных вещей, но только не это… И здесь — «Сумерки»!
— Отвечайте же на мой вопрос: что вы хотели выразить вашей картиной? Вы знаете, что ее уже нет на выставке, она находится здесь, у нас, в качестве вещественного доказательства.
— Это для меня новость.