Голубое молчание

Максимов Сергей Васильевич

5.

Дни мелькают, как осколки Август мнёт цветы дорог. До поздна горит в поселке В крайнем доме огонёк. Сердце матери страдает, И не мил ей Божий свет, — Таня где-то пропадает, Ночью Тани дома нет. Ходят слухи по Причалам, Бродит ведьмой злая весть: Будто девка потеряла, Потеряла совесть-честь.

6.

Дождь сечет промозглый вечер. Скользки вербы, как ужи. Листья рвет с березок ветер И над кладбищем кружит. Звон церковный глуше, глуше… Журавли на юг летят. Ждет-пождет дружка Танюша Три неделюшки подряд. Думы молча черной стаей Тянут горя тряский воз. Грустно девица шагает С узелком на перевоз.

7.

То не осень хлещет градом, И не Волга-мать шумит. То гремит село Отрада, Пиром свадебным гремит. Вьется к небу дым кудлатый, Под ножом бугай ревет. Хомяков — мужик богатый — Дочку замуж выдает. Шумно в доме. Лица потны. Воздух скручен в душный жгут. Гости пьют-едят охотно, А

ландрин в карман суют. В новом платье, черноброва, Что твой розовый павлин, Маша — дочка Хомякова — В трубку крутит жирный блин. Верещит гармошка рьяно. — Горько нам! — кричит народ. И Григорий полупьяный Тянет к Маше влажный рот. Всё кипит в хмельном угаре. Льется пиво, брага, мед, Ходит пьяный дед Макарий, Ходит пьяный и поет: «… звуки вальса несли-и-ись, веселился весь до-о-ом…» — Вот так дело! Смерть запела! Братцы! Глянь на старика! «… я с кинжалом в руке па-а-аджидал под окном…» А старуха, Говоруха, Тянет деда за рукав: — Ах, ты, старый хрыч, бездельник Говорила я: не пей! Ты бы, рыжий можжевельник, Постыдился хоть людей! — Отойди, ты стара сводня — После будешь каяться! У меня душа сегодня Прямо надрывается! И по этому случаю В шею дам, как давеча. Вишь, на свадьбе я гуляю У Ивана Саввича!… На окошке Щурит кошка Хитрый глаз на осетра. Юркий дружка Сыплет в кружку Перестуки серебра. Чики-чики, Чики-чики… Подымая с пола пыль, Дед Макарий Польку шпарит Под веселую кадриль. Эй, ты, теща, Тёмна роща! Ты старухам дай ответ: Что девица, Молодица — Чистый голубь, али нет?… Девки ловки, У плутовки До греха недалеко — С кринки свежей Кем заезжим Не снято ли молоко? Топот ног. Стаканов звоны. А в углу, поверх голов. Смотрит с пепельной иконы Темноликий Саваоф. Вдруг в махорочном тумане, Словно коршун молодой, На пороге встала Таня, Гордо крикнув свадьбе: — Стой! Сердце русское широко, Сердце русское темно, Сердце русское жестоко, Сердце русское пьяно…

8.

Наливных гостей тараня И ступая по ногам, Подошла к невесте Таня: — Мой Григорий! Не отдам! Ой вы гости, вы, гостечки! Уж поведаю я вам: Коротала с Гришей ночки Я всё лето по лесам. Я ношу в себе тяжелый Якорь нашего греха… Что ты, Гриша, не веселый, Не похож на жениха? Он встает мрачнее тучи И бледнее полотна, — Не ушла бы из-под ручек Хомяковская мошна… Злобы черную краюху Поднял парень с сердца дна: — Уберите эту шлюху! Сумасшедшая она! Волокут на двор Танюшу, Жестки взгляды пьяных лиц. Кто-то крепко кроет «в душу» Всех причалинских девиц. Эх, селяне! Эх, селяне! Что вас Бог не приберет? На дороге плачет Таня, Сжав рукой разбитый рот. Алой струйкой кровь сбегает На опавшую хвою. — Ой, ты, матушка родная, Посмотри на дочь свою!…

9.

Черный вечер. Черный вечер. Низко мчатся облака. Волга бурей рвет и мечет, Пеной хлещет в берега. Бьются волны в дикой ссоре, Бьются волны грудь о грудь, И торопится Григорий Лодку в воду оттолкнуть. Над горой луна вертится, Туч мохнатых рвет кольцо. У прохожей черным ситцем Всё закручено лицо. Хруст шагов ему не слышен, Тень ложится на кусты. Надевай же весла, Гриша, В путь последний едешь ты! Сердце бьется, точно птица, И дрожит, дрожит рука… И горят под черным ситцем Два зеленых огонька. Буря брызжет пеной клейкой. Где вы: солнце, кудри, май? Нож взлетает желтой змейкой — На! любимый… получай! Вечер кроет, хмуря брови, Черным саваном восток. Тяжело хрипит Григорий, Повалившись на песок. В белой пене, как в сметане, Ветер лодку закрутил. И гребет усердно Таня, Выбивается из сил. Ах, ты, Таня! Эх, Танюша! Ждет тебя бубновый туз! Ты куда везешь, Танюша, Полумертвый синий груз? Сердце русское широко, Сердце русское темно, Сердце русское жестоко, Сердце русское пьяно… Пой же, буря, аллилуйя! Лунной дрожью облит труп. Кто-то вместе с поцелуем Кровь срывает с темных губ.

10.

Робкий луч в туманной рани Тело лодки обласкал. Это кто ж на ребрах стланей Крестик медный потерял? И поет рыбак в поселке. Тянет пальцы Солнце-Царь. И плывут, плывут по Волге Два, обнявшись, мертвеца. И церковных перезвонов Бьют горячие ключи, И старушка под икону Молча ставит три свечи…

1941 г.

ЦАРЬ ИОАНН

I.

В Слободе-Неволе.

Ветер гонит по улицам желтую пену. Ночь осенняя тает в заре, как в крови… Днем казнил царь державный бояр за измену, А теперь царь-игумен молитву творит. Ввечеру рассылал монастырские вклады, По убитым служить панихиды велел, Перед сном слушал сказки цыган-конокрадов, И на руки свои неподвижно глядел. Крепко ставни закрыли крюками бояре. В слободе слышен тихий заутренний звон. Сургучевые знаки на лбу государя, Но кладет государь за поклоном поклон. Крест узорный сжимают дрожащие руки, По хоромам течет благовонный елей. — Я ль ответчик за смерть и за страшные муки? Рассуди меня. Господи, в смуте моей!… Если я, то по праву ль караю измену? Если я, то храню ли я русскую честь? Коль виновен — то ввергни навеки в геену, Коль невинен — оставь мне державу и месть! Я

пещися о душах рабов непокорных Должен денно и нощно по воле Твоей, Я творю свою волю земную законно… Рассуди меня, Господи, в смуте моей!… . . . . . . . . . . Ветер гонит по улицам желтую пену, Ночь осенняя тает в заре, как в крови, Днем казнил царь державный бояр за измену, А теперь царь-игумен молитву творит.

II.

В светлице.

В тот же час, в ту же самую пору, далече, На Москве, в брусяном и просторном дому, Соболиную шубку накинув на плечи, Кто-то песню завел про любовь и тюрьму. И притихли огни. И сверчки замолчали. И лишь думка одна пристает, как репей… Горше нет на земле соловьиной печали, Нет страшней перезвона железных цепей. Пожалеть бы его!… Эх, как птицей бы стать ей! Пролететь незаметно, как ночью сова. Жемчуг щедро залил аксамитное платье, И слезами горит кисея рукава. Проливают цари кровь ведерным ушатом, Им направо — казнить, им налево — казнить, Вы забыли, цари, что живая душа-то, Вам царям невдомек, что любить — значит жить. Тает мутный рассвет. И сверчки замолчали. И лишь думка одна пристает, как репей. Горше нет на земле соловьиной печали, Нет страшней перезвона железных цепей. Чу! Подковы стучат в торопливом размахе, Ранний всадник подъехал, сошел у крыльца. Замерла молодая боярыня в страх?, И лицо ее стало белей изразца. Словно сотни зубов, заскрипели ступени, И стремянный с порога шмелем загудел: — Ох, Олёна Денисовна, стань на колени! Ведь казнен наш боярин вчерась в слободе… Светел взгляд был в моленной Исусова лика. Ветер слабо шуршал по задворкам листвой. Брусяная изба не услышала крика, Только кто-то к младенцу приник головой.

III.

На дороге.

Ах, горит в небесах васильковая просинь. Как ошпаренный кровью, топорщится лес. Хорошо по дорогам в медяную осень Покачаться, как в лодке, в упругом седле. Ванька-Ястреб скакал по каленой землице, Волю царскую вез, государеву месть: Погулять на Москве, на великой столице, Шесть боярских дворов должен начисто сместь Разметать, расшвырять и повыдергать колья, Молодцам сенных девок в награду отдать, А с боярынь опальных снять шубы собольи И студеной порой в белых летниках гнать… Ванька-Ястреб скакал по каленой землице, И сверкала парчей шапка рысья на нем. И прохожий мужик, и пролетная птица Любовались его аргамаком-конем. Жалко Ваньке одно: что пустяшное дело, Что придется с бабьем молодцам воевать, Ржали кони в строю. Балалайка звенела. Наровили купцы царских слуг миновать. Ванька-Ястреб скакал по каленой землице, Не впервые гулять на Москве топору, Веселы и румяны опричников лица: — Эй, попьем же винца на боярском двору!

IV.

Красная смерть.

Ой, не к пиру летят на Неглинку жар-птицы. Там не свадьбу играют, не песни поют. То горят терема, стоном стонут светлицы, То опальных бояр слуги царские жгут. Красным знаменем машет пожар окаянный, По дворам с топором ходит красный кафтан В красной луже лежит у порога стремянный, Красны руки, обнявшие девичий стан. Я опричник, Не станичник, Государев я холоп. Не прикажут, Не укажут, Мне ни барин и ни поп. На меня ли Променяли Честь княжую на Руси! Дозволенья, Аль прощенья У меня теперь проси! Хошь в угоду Дам свободу, Дам и стены, дам и кров, И одёжу — Крепче кожи: Не сносить стальных оков! Эй ты, барин! Эй, боярин! Хошь повешу? Хошь, щенок? Хошь дубина — Мужичина, Тесаком хвачу в висок? Там в светлице Молодица Машет русою косой. Как возьму я, Полюблю я, Да о камень головой… — Эй, опричник, тащи молодух на расправу! На широких дворах зачинай молотьбу! И тесак обнажив, шапку рысью поправив, Ванька первый вскочил в брусяную избу. Возле двери в светлицы, раскинув ручёнки, Словно в осень продрогший на кладбище крест, Синий трупик лежал, синий трупик ребенка, Обезглавленный адом посланник небес. Чьи же руки зарю на земле погасили? Чья коса это хрупкое горло нашла? Ванька-Ястреб присел. И душой обессилел. Незнакомая оторопь в сердце вошла. Распахнулись в стене потаенные сенцы. Кто-то мягко ступил на дубовый порог. — Вы казнили отца. Я казнила младенца. Пусть на Страшном Суде разбирает нас Бог. Что глядишь, словно сыч? Может, хочешь ударить? Может, хочешь в светлице со мной ночевать? Только завтра смотри — передай государю, Что младенца спасла от бесчестия мать. Ванька тихо сошел по ступенькам на волю. Занималось огнем смоляное крыльцо. За Неглинкой-рекой, по озимому полю Вился дьявольский дым кумачовым кольцом.

V.

Во дворце.

Ой, не темный лес бушует, Не в ножи берут купца, — То с товарищи пирует В слободе державный царь. Зайцы, утки, гуси с просом Пар клубится от ухи, На серебряных подносах В жире тонут петухи. Вина рейнские, хмельные, Романея, мёды, бастр… И шеврюги заливные, Точно хрупкий алебастр. Куры с луком и шафраном, Осетры блестят икрой. Слуги в бархатных кафтанах Ног не чуют под собой. Государь хмелен и весел. Очи черные горят. И шумят у царских кресел Приближенные царя. И келарь здесь Иоанов, И Малюта — звон оков, И накрашенный Басманов, И спокойный Годунов. Гуслей звон и стук подносов Кто поет, кто ест, кто спит, И клюет в тарелку носом Сам отец-архимандрит. Дразнит карлика царевич. Государь же, щуря глаз: — Ну-ка, Федор Алексеич, Покажи нам бабий пляс. На царя с улыбкой нежной Смотрит Федька и встает, В юбке бабьей белоснежной Пляшет Федька и поет: — Ах, уж это толокно Было от соседа… Накупила я вина, Собрала беседу… Ох! Накупила я вина, Собрала беседу… Ой, и зорки черны очи! Словно пикой бьют в упор: — Это что там за молодчик, Что сидит потупив взор? И дрожат царевы губы, И гремит: — Чего не пьешь? Видел я, как не пригубил Ты ни разу с медом ковш. Тают гусли тихим стоном, Тают смолкнувшей струной, И встает с земным поклоном Ванька-Ястреб удалой…