Голубой чертополох романтизма
Шрифт:
По убеждению писателя, идейно-художественное ядро национальной австрийской культурной традиции наиболее полно раскрылось в произведениях классического реализма XIX века, в творчестве Франца Грильпарцера и Адальберта Штифтера. «Бедный музыкант» Грильпарцера, «Бабье лето» и многие рассказы Штифтера, считает Айзенрайх, принадлежат к величайшим достижениям австрийского искусства, соположным с гениальными творениями Гайдна или Моцарта. Сущность этой традиции, по слову Штифтера в «кротком законе» — законе вещной и земной гармонии, не отрывающейся от реальности; в том, что самое высокое находит себе приют в самом простом, а самое глубокое — лежит на поверхности. Особая поэтизация неприметной повседневности всегда была, по мнению X. Айзенрайха, стержнем наиболее плодотворной австрийской традиции,
Столь распространенные в наш век разговоры модернистов о кризисе романа, кризисе литературы вообще кажутся Айзенрайху не более чем воплем оскудевших талантов о собственной несостоятельности. Якобы давно погибшая и невозможная более цельность художественного мировосприятия вновь и вновь заявляет о себе, когда в литературе появляется достаточно мощная духовная субстанция. «Спасать» литературу с помощью науки, с помощью философских (Г. Брох) или психологических (Р. Музиль) подпорок вовсе не требуется: эти подпорки искусственны, они ржавеют и гниют по мере прогресса науки, придавая сомнительность всему синтезу или симбиозу. Настоящая литература вполне в состоянии справиться со своими задачами и без них. Как это сделано, например, в «Бабьем лете» А. Штифтера «„Бабье лето“, — писал Айзенрайх, — и сегодня более чем актуальная и образцовая для современного писателя книга, и вот почему: Штифтер первым из всех писавших по-немецки увидел, что вещи мира ускользают от нас, и первым… попытался противодействовать этому распаду — если не остановить его, то хотя бы противопоставить ему образ гармонии… Сто лет спустя другой австриец, Хаймито фон Додерер, возобновил попытку дать в своих произведениях слово не тем или иным теориям о природе, но самой природе…»
Верность природе, действительности во всей ее неисчерпаемой глубине, сколь бы малый кусочек ее ни попадал в поле зрения художника, Айзенрайх стремится сохранить и в собственном творчестве. Всякого рода авангардистские трюки и эксперименты не привлекали его даже в ранней молодости, когда стремление к эпатажу нередко доминирует. Да, он писал поначалу довольно ученические стихи, но учился у Р. М. Рильке и Г. Тракля, неофутуристическая заумь вызывала у него только усмешку. Да, он на первых порах писал свою прозу по готовым образцам, но в учителя себе избрал Штифтера, Додерера и великих русских реалистов — Толстого и Достоевского.
При той эстетической установке, которая с первых шагов отличала X. Айзенрайха, обращение к русской литературе было неизбежно. Корень австрийской литературной традиции, защищать и представлять которую определил себе Айзенрайх, многим критикам вообще видится в некоем особом синтезе немецкой, романской, венгерской и славянской культурных традиций, в котором роль славянства особенно велика. Она велика в австрийцах даже этнографически: редко в ком из австрийских писателей нет славянской крови. Есть она и в Айзенрайхе.
Любовью к русской литературе, в особенности к Достоевскому, проникнут уже первый роман Айзенрайха. Есть у него (вошедший в этот сборник) рассказ, где фамилия любимого писателя фигурирует в самом названии: «Приключение, как у Достоевского». Но Достоевский в этом рассказе, как и вообще у Айзенрайха, словно бы пропущен сквозь призму Чехова: ни изломанности, ни скороговорки, ни надрыва — все держится на недоговоренностях, неявностях, многозначительных намеках. Да, скучающая дама искала случая развлечься, выказав красивую щедрость по отношению к бедной девушке, но было в ее порыве и еще что-то, более глубокое, трудно ею осознаваемое; да, опыт ее закончился конфузом и вроде бы полным фиаско, но в чем-то и моральным выигрышем, смысл которого сформулировать невозможно. Есть в этом рассказе острый социальный критицизм, но есть и указание на самоценную тайну всякой человеческой души, есть хвала великому дару непостижимой, трудной, даже мучительной, но все равно прекрасной жизни, которую не уставала прославлять классическая русская литература.
Первый сборник рассказов — «Злой прекрасный мир» — X. Айзенрайх выпустил в 1957 году. Одновременно с этим сборником появилась радиопьеса «Чем мы живем и отчего мы умираем», принесшая писателю первый крупный международный успех — Итальянскую премию 1957 года. Как и многие рассказы Айзенрайха, пьеса воссоздает интимно-камерную ситуацию: разговор по душам двух супругов. Но именно благодаря этой камерности автору удается изнутри вскрыть глубинные социальные процессы, изнутри показать ту деформацию, которой подвержена человеческая личность на Западе в силу воздействия различных фетишей, ловко навязываемых буржуазной пропагандой индивидуальному сознанию.
Лихорадочная погоня за материальным успехом, за преуспеянием, неуемный потребительский азарт постепенно превращают героя этой пьесы, как и многих героев последующих рассказов X. Айзенрайха («Друг дома» и др.), в выхолощенного робота, в котором оскудевают душевные силы.
Начало 60-х годов знаменует собою пик культурно-философской и литературно-критической эссеистики Айзенрайха. Вместе со своим другом, рано умершим художником Куртом Абсолоном, он выпускает книгу «Карнунтум» — об одноименном древнеримском поселении на Дунае. Айзенрайха привлекает здесь вовсе не возможность романтически полюбоваться руинами и развалинами, воспеть патину времени. Его интересует связь времен, самые корни современной цивилизации и культуры. Он убежден, что без прошлого у народа нет и будущего и что, спускаясь, по слову Томаса Манна, в «глубокий колодец прошлого», мы на самом деле приближаемся к себе: «Не римлян ради, а себя самих ради нырнули мы в эту глубь. Кто на дне прошлого не находит себя, тот вообще остается без всякой находки, перекопай он даже всю почву Эдема».
Беспочвенная и безродная космополитическая псевдокультура — постоянный предмет нападок Айзенрайха и в книге «Реакции». Убежденный патриот, писатель отстаивает здесь — споря с «пангерманцами» — тезис о самостоятельном развитии и художественном своеобразии австрийской литературы и культуры в целом. Страстная полемичность даже накликала Айзенрайху обвинения в шовинизме, которые он уверенно отмел: «Мы против шовинизма, против казенных заверений, что все наше хорошо, а все чужое никуда не годится, но мы против и тотальной или частной интернационализации, ибо и то и другое есть отказ от национальной индивидуальности, без которой невозможно участие частного в целом, провинции в общем порядке мира».
Своеобразный вариант поиска собственных корней предложен писателем в «Прадедушке» (1964) — единственном его рассказе, который по размерам своим близок повести. Герой рассказа, скромный библиотекарь, от лица которого ведется повествование, вспоминает, как он сразу после войны занялся выяснением своей родословной. Ставшая маниакальной идея разорила его, столкнула на самое дно жизни, привела на грань преступления. Означает ли это, что излюбленные нацистами «вопросы крови» абсолютно бессодержательны и вредны? Отнюдь. Вредны лишь, как всегда, фанатичные перегибы и извращения. Пустившись на розыски прадедушки, герой обретает наконец собственную семью, сына: семья, как и культура, гибнет без корней, без уважения к преданию.
В своих эссе Айзенрайх неоднократно писал о том, что альфа и омега писательского дела — язык, который является единственным надежным критерием мастерства, что, как бы хороши или глубоки ни были идеи, они повисают в воздухе, если не находят адекватной словесной оболочки. В «Прадедушке» писатель владеет материалом вполне суверенно, благодаря артистической свободе и раскованности в этой области. В рассказе множество тонких наблюдений, нашедших естественное воплощение в слове. Обратите внимание, например, как точно передана особая конкретность детского впечатления. Когда при мальчике говорили про бабушку: «Тайну она унесла с собой в могилу», ему это представлялось таким же реальным физическим действием, как если бы про кого-нибудь сказали: «Он внес свой чемодан в купе». Позднее он стал даже думать: «Надо только поглубже копнуть, и тайна выйдет наружу. Как древний меч или браслет» — или «как фальшивая челюсть». Спустя годы навязчивая детская идея завладевает помутившимся в передрягах сознанием взрослого человека, и он принимается раскапывать могилу — тоже точный психоаналитический ход.