Голубой чертополох романтизма
Шрифт:
В эту минуту она услыхала рядом с собой — так близко, будто говорили ей в самое ухо, тихий шепот, скорее шелест:
— Будьте так добры, пожалуйста, дайте немного денег, на кусок хлеба!
Мгновенно почувствовав несказанное облегчение, дама обернулась и увидела юное женское лицо, узкое в обрамлении темно-синего платка, — тут только она заметила, что идет дождь, идет, наверное, уже несколько минут: из-под платка у девушки выбились пряди волос и, намокнув, отливали черным блеском, а на шерстяных ворсинках платка и на бровях жемчужинками сверкали капли воды, такие же капли застыли у нее на лице, под глазами, на покрытых нежным пушком щеках — казалось, будто по ним текут слезы. Дама почувствовала, что и ее лицо стало влажным. Она взглянула на девушку, все еще слыша тихо и торопливо произнесенную тою фразу —
— Ах, знаете что, пойдемте поужинаем в каком-нибудь уютном ресторане! Я вас приглашаю.
«Нет, — подумала она, — к Шпицеру идти не стоит, там очень уж изысканно, девушка еще застесняется, наверное, под этим поношенным пальто на ней какое-нибудь дешевенькое платьице, в „Регину“ с ней тоже не пойдешь, лучше всего нам пойти в вокзальный ресторан, там можно поесть вкусно и не слишком дорого, не привлекая к себе внимания».
Девушка шепнула:
— Нет, нет, ради бога!
С ужасом, будто ей сделали невесть какое гнусное предложение, глядела она в лицо незнакомой даме, к которой вдруг осмелилась обратиться, — высокой, красивой даме, говорившей с ней так просто, тоном сестры; та же тем временем остановила такси, мягко, но решительно взяла девушку за руку выше локтя, подвела к машине, втолкнула вовнутрь и, бросив шоферу несколько слов — куда ехать (девушка, сидя внутри, уже не могла их расслышать), опустилась с ней рядом на заднее сиденье.
— Пожалуйста, не стесняйтесь, сегодня вы у меня в гостях, вот и все, — сказала она.
И когда девушка, не столько словами, сколько всей своей худенькой скрюченной фигуркой, казалось, запротестовала, дама прибавила:
— Нет, нет, вам незачем извиняться, и объяснять ничего не надо, в жизни всякое бывает, будьте только паинькой и сделайте мне одолжение — поужинайте со мной.
Она испытывала искушение обнять девушку за угловатые, по-птичьи костлявые плечи, но подумала, что подобный жест, получись он даже достаточно непосредственным и сердечным, не успокоит ее, а только еще больше смутит, и оставила эту мысль, но, продолжая размышлять, пришла к выводу, что проявить сейчас легкомысленное нетерпение, пусть и продиктованное самыми благими намерениями, и раньше времени спугнуть эту редкостную, бесценную добычу, которую счастливый случай прямо-таки отдал ей в руки, было бы невозместимой потерей, — тут она почувствовала, что такой ход мыслей заводит ее в запретные дебри, и сказала, для того также, чтобы сойти с этого ложного пути:
— Посидим уютненько вдвоем и поужинаем, ладно?
Девушка заметила, что шофер везет их к вокзалу, куда несколькими минутами раньше она бежала сама, замирая от робости перед каждой встречной женщиной, к которой она, как ей казалось, уже готова была обратиться с просьбой (но тут же от этого намерения отказывалась), — сейчас она думала, что, чем ближе они подъедут к вокзалу, тем лучше. И пока она, можно сказать, лихорадочно рылась в своем мозгу, соображая, когда, а главное, каким образом объяснить все незнакомой даме, таксист, как ему было велено, выехал на вокзальную площадь, обогнул ее и подкатил под нависшую над тротуаром крышу кассового зала. Из-за стекол машины, исполосованных струями дождя, словно узник из-за решетки, пугливо выглядывала девушка.
— Подъезжайте к ресторану!
Шофер подрулил к ресторану, выскочил из машины, рванул дверцу, а получив деньги и повинуясь жесту пассажирки, означавшему, что сдачи не надо, немедленно сунул кошелек с мелочью обратно в карман куртки. Девушка подумала, что вот сейчас самое время сказать. Между тем она уже чувствовала, что ее мягко, но непреклонно взяли под руку: благодетельница поднялась с ней по ступенькам к дверям ресторана и повела к одному из немногих свободных столиков у большого окна, в которое были видны платформы и на путях между ними готовые к отправлению поезда.
— А теперь не будем спешить и посидим здесь в свое удовольствие, хорошо?
Девушка, за все время не проронившая ни слова, по-прежнему молчала; не сняв ни пальто, ни платка, она большими глазами смотрела вниз, на перроны: под их плоскими, чуть скошенными вовнутрь крышами с водосточным желобом посередине, виднелись чемоданы и ноги пассажиров, в ожидании топтавшихся на узком пространстве платформы, — головы их в поле зрения не попадали.
— Снимите же пальто, моя милая!
«О нет, нет, нет!» — подумала девушка. А сама тут же взялась за узел платка, завязанный под подбородком, распустила его, сняла платок и повесила на спинку кресла. Если бы эта дама хоть не была так тошнотворно любезна — ну как тут ей скажешь? Она чувствовала, что не в силах разочаровать благодетельницу, выложить ей все, будто краденое добро из сумки, а потому вслед за платком сняла и намокшее пальто, тем паче что дама ей помогала, и позволила усадить себя в пододвинутое кресло.
— Хорошо бы нам для начала выпить по рюмочке коньяку, сразу согреемся, — заявила дама. И поскольку девушка все еще молчала, прибавила: — Ведь вы не против коньяка?
— Нет, — нерешительно начала девушка, она произнесла это совсем тихо, не поднимая глаз, с отвращением думая об алкоголе, но потом, полагая, что коньяк придаст ей мужество, которое было ей сейчас так необходимо, чтобы сдвинуть с места воз, увязший в любезности этой незнакомой дамы, мужество, в котором она сейчас нуждалась, как никогда в жизни, продолжала: — Но если вы, сударыня, считаете…
— Ну вот видите! — заявила та, к которой она обращалась, весьма довольная успехом своей первой решительной попытки найти доступ к молчаливому и словно окаменевшему созданью, сидевшему сейчас напротив нее, и заказала кельнеру, который как раз подошел и подал им две карты, коньяк.
— Французский, пожалуйста! — И снова обратилась к девушке: — Только не говорите больше «сударыня», называйте меня просто по имени! — И она назвала свое имя. И подумала: «Какая красивая девушка! Лицо совсем не грубое и не глупое! Кто знает, отчего она попала в беду? Быть может, у нее дома кто-то болен или она больна сама? Славная, только невероятно робкая! Милостыню просит, наверное, первый раз в жизни, а вот я, пожалуй, могу повернуть дело так, чтобы этот первый раз стал последним! Надо только узнать, что с ней стряслось на самом деле. Но она и без того все мне расскажет, вне всякого сомнения!»
Кельнер принес коньяк.
— Дамы уже выбрали?
— Одну минутку!
Кельнер отошел. Дама подняла свою рюмку, ободряюще улыбнулась девушке. Та неуверенно взяла коньяк, пригубила раз-другой и вдруг судорожно, неловко опрокинула в себя. Хватая ртом воздух, пыталась преодолеть спазм гортани, потом, глубоко вздохнув, расслабилась, опустила вскинутый вверх подбородок и опять на миг застыла, уткнувшись взглядом в часы на стене, вернее, в белую стену, на которую были нанесены двенадцать черных черточек и сорок восемь черных точек, а посередине по кругу двигались две черные стрелки. «Осталось каких-нибудь десять минут, но я могу еще успеть пробежать вдоль поезда и заглянуть в каждое купе, — думала девушка. — Если я не скажу ей сейчас, будет поздно». И она сказала:
— Мне надо… надо вам кое-что рассказать… — но, ошеломленная собственной смелостью, сразу же сбилась, и за этими первыми, с трудом давшимися ей словами последовало настолько невнятное, настолько похожее на жалобный плач бормотанье, что дама осторожно остановила ее:
— Давайте все-таки сначала спокойно поедим! После хорошего ужина и говорить легче, это ведь неоспоримо. Выбирайте, не стесняйтесь! Выбирайте, что вам по вкусу!
И она пододвинула к девушке, вперившей глаза в стол, развернутую карту.