Голубой пакет
Шрифт:
Юлия Туманова была девушкой смелой, то есть умела преодолевать, подчинять своей воле то стихийное чувство страха, полное отсутствие которого вряд ли вообще возможно. Опыт многих опасных заданий подсказывал, что распускаться нельзя, что чувство страха лишает человека способности принимать правильные решения, а это еще более увеличивает опасность.
В памяти Тумановой промелькнули все события последнего времени.
…Разведчик Ковальчук три недели назад выбросился ночью с парашютом под Борисовом и достиг земли уже мертвым: его сразила в воздухе вражеская пуля. Радистка Вера Серебрякова, прыгнувшая весной этого года
А разве думали Ковальчук, Серебрякова и Остапенко, отправляясь на задание, что идут они в свой последний путь?
Переживания Тумановой как бы вращались по кругу: секунды какой-то неопределенной слабости чередовались с моментами твердой решимости.
Подсознательно Юля чувствовала, что она найдет в себе силу и твердость. И это ощущение было самым главным.
— Ты не уснула? — спросил капитан, проводя рукой по ее волосам.
— Что ты! Какой тут сон! — улыбнулась Юля.
Дмитриевский сжал ее руку. Он вложил в это пожатие все: свою любовь, свое уважение перед ее скромным мужеством и все-таки спросил:
— Не трусишь?
— А если и трушу, то не скажу.
— Понимаю тебя, Юленька, и прошу об одном: будь осторожна, проверяй и выверяй каждый свой шаг, прежде чем сделать его. Ведь ты одна у меня на свете. У тебя есть я, брат, мать, а у меня никого.
— Одна… одна… — повторила Туманова. — А как ты меня называл, когда я стала работать у вас? Помнишь?
— Помню. Недотепа. Но ты ведь и впрямь была тогда несмышленыш, всему удивлялась, не понимала, как надо хитрить с врагом, как обманывать его.
— А теперь?
— Ну, а теперь — дотепа! Теперь ты умница. Но и умники должны быть осторожны.
— А ты будешь мысленно помогать мне?
— Ежечасно! — горячо воскликнул Дмитриевский. — Ты знаешь, что я делал, когда зимой из-под Сухинич ты одна улетела в тыл? Я был с тобой мысленно все время, я наблюдал за тобой, считал минуты, часы, сутки. Помнишь, незадолго до твоего вылета мы ходили в лес? Так вот, когда ты улетела, я покоя не мог найти себе. Рано утром, до начала работы, стану на лыжи и по твоему следу туда, в лес. Стоят те самые заснеженные ели, под которыми мы проезжали, виднеются две полоски от твоих лыж, я иду по ним один, совершенно один, а кажется мне, что ты идешь тут же. А потом вернусь в ту избу, где ты жила, на окраине Сухинич, и смотрю на твою фотографию. И спать не могу, и чудится мне всякое. Или среди ночи бегу к радистам, нет ли от тебя весточки…
Со стороны палатки дежурного по аэродрому послышались голоса, и Дмитриевский умолк. Он повернул голову и увидел луч ручного фонаря, острой полоской проколовший темноту.
— Идут, — сказал он. — Надо вставать!
Оба поднялись. Дмитриевский взвалил на себя парашют. Юля накинула на плечи маскировочный халат и взяла в руку небольшой вещевой мешок.
— Давай попрощаемся, Андрюша…
В темноте капитан не мог заметить, как быстролетная улыбка
— Вот и хорошо, — тихо произнесла Туманова. — Не забывай и читай твое любимое «Жди меня, и я вернусь», — пошутила она.
Капитан хотел обнять ее еще раз, но лишь крепко пожал руку. Голоса и шаги приближались. Щупая дорогу, изредка помигивал острым лучиком ручной фонарик.
Подошли Бакланов, командир авиаполка, дежурный по аэродрому, пилот, штурман и моторист.
— Как настроение? — весело осведомился пилот.
— В норме, — спокойно ответила Туманова.
Штурман взял из рук капитана парашют, подошел к ней и сказал:
— Давайте-ка я обряжу вас…
Юля сразу стала какой-то неуклюжей, похожей на медвежонка, казалось, уменьшилась ростом.
Пилот и штурман надели шлемы и полезли в свои кабины. Моторист направился к винту.
— Ваши руки, дорогая, — обратился Бакланов к Тумановой. — Вот так. Ишь, какие горячие! Что значит молодость! Волнуетесь?
— Да нет, не сказала бы, — улыбнулась Туманова.
— Берегите себя, — проговорил Бакланов. — Держите связь. Помните, что душой, сердцем и думами мы будем с вами. И вот еще что… — добавил Бакланов, отводя Туманову в сторону. — На личной связи у Чернопятова состоит немец антифашист. Это надежнейший человек, о котором мы пока ничего не знаем: ни фамилии, ни клички, ни где и кем он работает. Сведения о нем Чернопятов боялся доверить даже шифру и радио. И это правильно. В таких делах рисковать нельзя. Я вас попрошу при встрече с Григорием Афанасьевичем порасспросить подробнее об этом человеке и запомнить хорошенько.
— Понимаю. Все сделаю.
— Вот и отлично, — одобрил Бакланов. Он еще раз пожал ее руки и помог забраться в самолет.
Туманова заерзала в тесной кабине, стараясь усесться поудобнее, свесила через борт руку и позвала:
— Капитан!
— Да? — отозвался тот и шагнул к ней.
Она незаметно для других погладила его своей маленькой ладонью по щеке и тихо сказала:
— Все будет хорошо!
Дмитриевский сжал ее руку.
Винт поворачивался вначале неохотно, с усилием, с каким-то упорным нежеланием, потом вдруг свистнул и зачертил радужные круги.
Провожающие отошли в сторону.
Пилот дал газ, развернул дрожащую машину почти на месте и повел на старт.
На старте он остановил ее.
Провожающие сбились в кучку и смотрели вслед. Дмитриевский прикусил губу и махнул рукой, хотя отлично понимал, что Юля не видит его.
На старте вспыхнул голубой огонек и погас, и тотчас же множеством крохотных огоньков обозначилась взлетная дорожка.
Взревел мотор. Мощная волна воздуха подняла пыль. Самолет рванулся с места и слился воедино с мраком ночи.
— Двадцать три часа семь минут, — произнес Бакланов, взглянув на часы.
17
Через девятнадцать минут на высоте тысяча шестисот метров самолет подошел к линии фронта. Штурман показал рукой вниз. Туманова свесила голову, но ничего не увидела. И так каждый раз. Когда бы она ни летала, на переднем крае царили тишина и покой, и даже не верилось, что там, внизу, укрытые в окопах и траншеях, сидят притихшие люди, готовые в любую минуту открыть огонь.