Голубой велосипед
Шрифт:
Обернувшись к двери, Леа заметила устремленный на нее горящий взгляд. И не обманулась на счет его значения. Она любила эти недвусмысленные упорные взгляды. Хотя тот, кто смотрел, и был ей ненавистен, она испытала жгучий укол удовольствия, от которого сжала ноги. Легкое движение не ускользнуло от Франсуа Тавернье, который улыбнулся с чувством самодовольного самца. Улыбка вызвала раздражение у Леа, не догадывавшейся, что за ней скрывается более серьезное чувство.
– Вы что, приросли к месту?
– Смотрю
Вложенная в эту фразу сила еще больше раздразнила девушку. С нарочитой неторопливостью она поднялась.
– Пошли отсюда, – обратилась она к братьям Лефеврам. – И здесь нельзя посидеть спокойно.
Не дожидаясь их, она направилась в гостиную. Когда она проходила мимо Франсуа Тавернье, тот ее остановил, схватив за руку, и напряженно произнес:
– Не люблю, когда со мной так обращаются.
– Тем не менее, вам следует к этому привыкать, если, на мою беду, нам еще предстоит встречаться. Отпустите меня.
– Прежде… позвольте дать вам совет… да, знаю, он вам ни к чему. Не оставайтесь в Париже, скоро здесь будет опасно.
– Вы наверняка ошибаетесь. Раз вы здесь, а не на фронте, как все мужчины, достойные ими называться, опасно не будет.
От оскорбления он побледнел, скулы заходили, взгляд стал злым.
– Не будь вы девчонкой, я ответил бы вам кулаком.
– Не сомневаюсь в том, что женщины – единственный противник, с которым вы умеете воевать. Отпустите меня, вы делаете мне больно.
Без видимой причины он разразился громким хохотом, заглушившим шум разговоров. И отпустил руку, на которой остались красные пятна.
– Вы правы, только среди женщин есть достойные меня противники, и, должен признать, я не всегда их побеждаю.
– Меня удивляет, что вы вообще побеждаете.
– Еще сами убедитесь.
– Уже убедилась, месье.
Леа подошла к Камилле, болтавшей с одной из своих приятельниц.
– У меня создалось впечатление, что наша юная подруга что-то не поделила с Тавернье, – заметила молодая красивая женщина.
Леа посмотрела на нее с тем высокомерным видом, который иной раз принимала, если ей задавали нескромный вопрос.
– Не понимаю, о чем вы говорите.
– Хорошо знающая месье Тавернье мадам Мюльштейн рассказывала нам о нем в самых лестных выражениях, – торопливо вмешалась Камилла.
Леа не ответила, ожидая продолжения с едва скрываемым вызовом.
– Мой отец и мой муж весьма его уважают. Лишь он один помог мне добиться, чтобы их выпустили из Германии.
– А почему им захотелось покинуть Германию? – чуть ли не против воли спросила заинтригованная Леа.
– Да потому что они евреи.
– Ну и что?
Сара Мюлыитейн посмотрела на эту прекрасную юную девушку в узком платье из черного сатина, и ей вспомнилось, как несколько лет назад в Берлине она входила в роскошное кабаре рука об руку со своим отцом
– Исраель Лазар.
Ее отец остановился, улыбнувшись, и поклонился в знак приветствия. Но тот воскликнул:
– Ведь это же еврейское имя!
В просторном красно-черном зале стихли все разговоры; был слышен только рояль, отчего напряженность в наступившей тишине была еще заметнее. Управляющий сделал попытку вмешаться, однако офицер с такой силой его оттолкнул, что тот, задев официанта, упал. Несколько женщин закричали. А офицер схватил Исраеля Лазара за лацканы смокинга и плюнул ему в лицо, вопя о ненависти к евреям. Вступился муж Сары, но был оглушен ударом кулака.
– Разве вы не знаете, что в этой стране не терпят евреев? Что их ставят ниже собак? Что хорош только мертвый еврей?
Рояль замолк. Вокруг Сары все завертелось. Она удивилась тому, что скорее изумлена, чем испугана, и замечает совершенно посторонние подробности: платье, идущее красивой блондинке, прекрасное жемчужное ожерелье седой дамы, красивые ноги сгрудившихся у занавеса танцовщиц. Она услышала, как кричит:
– Папа!
Сопровождавшие офицера солдаты окружили ее, говоря, что она недурна для еврейки. Один из них протянул руку к белому платью. Словно в кошмарном сне, она услышала, как трещит рвущаяся ткань. Очнувшийся муж бросился было к ней. О его голову разбили бутылку. С залитым кровью лицом он медленно рухнул снова.
На белом платье появились красные пятнышки. Не пытаясь прикрыть обнаженную, залитую кровью грудь, она ошеломленно опустила голову. Затем странно посмотрела на свои пальцы. И тогда пронзительно закричала.
– Заткнись, грязная тварь! – рявкнул офицер.
Выплеснутый ей в лицо коньяк обжег глаза и ноздри, остановив ее вопль. От запаха спиртного ее затошнило. Она наклонилась, и ее вырвало. Она не заметила движение офицера. Ударом сапога прямо по животу ее отбросило к колонне.
– Дрянь, она меня всего загадила!
С этого мгновения мир утратил свои очертания: и муж, валявшийся на полу, и она сама в собственной блевотине, и ее отец, которого волокли за длинные седые, постепенно красневшие волосы, выкрики, свистки, сирены, наконец, последние слова, услышанные уже после того, как за ней захлопнулись дверцы машины скорой помощи.
– Помилуйте, это же евреи…
– И что дальше? – переспросила Леа.
– А дальше, – произнес мягкий голос Сары Мюльштейн, – их бросают в лагеря, истязают, убивают.