Голубой велосипед
Шрифт:
– Кому мне предстоит вручить пакет?
– Месье Лефрану в переулке Королевского замка. Вы вручите ему этот экземпляр путеводителя по Бретани, и он поймет. Затем забудьте о нем и возвращайтесь в Белые Скалы. Леа, давай пройдемся. Мне надо с тобой поговорить.
Ее сердце отчаянно стучало, когда она шла за Адрианом по дорожке сада. Ее пугал предстоящий разговор.
– Сегодня вечером я должен уехать. Отправлюсь шестичасовым на Бордо. Завтра ты проводишь Камиллу в Сент-Эмильон, а оттуда в Белые Скалы. И как можно быстрее возвращайся через Кадийяк. Там передашь служащему мэрии месье
– И все?
– Ах, да! Забыл! Лоран просил передать тебе вот это.
Леа стала пунцовой, беря протянутый дядей скверный конверт.
– Спасибо.
– Не благодари меня. Не для тебя я это сделал, а ради него, хотя и не одобряю, что он пишет тебе. Если я на это пошел, то только потому, что видел, как он терзается.
Опустив голову, Леа молчала, машинально вертя конверт в пальцах. Он не был заклеен. Она глянула на Адриана.
– Успокойся, я его не читал.
22
Лea и не подозревала, что расставание с Камиллой причинит ей хотя бы малейшую боль. Однако перед отъездом она кинулась в ее объятия с рвущимся сердцем.
Письма были спрятаны в детском чемоданчике, и переход демаркационной линии в Сен-Пьер-д'Орийяке прошел без осложнений. В Сент-Эмильоне Камилла передала путеводитель по Бретани месье Лефрану. В Белых Скалах молодую женщину с ребенком встретил взволнованный Дельпеш.
После праздника в честь помолвки, положившего конец счастливым дням, Леа впервые оказалась в этом доме. И теперь желала только одного: уехать отсюда как можно быстрее. Ополоснув лицо и руки, она поскорее отделалась от заботливости Камиллы и поехала дальше.
В Кадийяк она прибыла перед самым закрытием мэрии. Двое смеющихся немецких солдат столкнулись с ней на ступеньках подъезда. За окошком записи актов гражданского состояния какой-то служащий старательно писал, это и был Фужерон. Леа протянула ему письма, а сама получила пакет, который ей следовало отправить в свободной зоне. У нее не нашлось времени вставить хоть слово: немецкие солдаты были явно в скверном настроении. Леа сунула сверток в сумочку.
Начиная с этого дня, она регулярно перевозила почту из одной зоны в другую. Ссылаясь на необходимость наблюдать за работами на отцовских землях в Муниссане и Лялорансе, неподалеку от Сен-Пьер-д'Орийяка, ей пришлось выхлопотать у лейтенанта Крамера специальный аусвайс. Благодаря разъездам по фермам стол в Монтийяке заметно улучшился. Даже медленно умиравшие, по их словам, в Париже от голода Альбертина и Лиза теперь постоянно получали посылки.
С началом каникул из пансиона приехала Лаура, преисполненная решимости теперь, после получения аттестата, больше никогда туда не возвращаться. Миловидная шестнадцатилстняя девушка, кокетливая и пустая, была ярой поклонницей маршала, изображения которого во всех видах собирала. Она не простила Леа, что та швырнула на пол фотографию ее идола с посвящением, фотографию, которую она с гордостью поставила на рояле в гостиной. Лаура пожаловалась отцу, и его ответ, несмотря ни на что, произвел на нее впечатление:
– Твоя мать поступила бы так же.
С того времени Лаура демонстративно покидала гостиную, как только Леа включала лондонское
– Не удивлюсь, если малютка влюблена.
В кого? На этот вопрос Леа отказывалась отвечать даже самой себе. В течение нескольких дней она следила за сестрой и не заметила ничего подозрительного в ее поведении. Впрочем, однажды, спускаясь раньше обычного на кухню приготовить себе завтрак, она в полумраке лестницы наткнулась на лейтенанта Ханке, который нарочито громко с ней поздоровался.
– Добрый день, мадемуазель Леа.
– Здравствуйте, – резко ответила она.
На кухне лейтенант Крамер кончал завтракать. При ее появлении он с поклоном поднялся.
– Здравствуйте, мадемуазель Дельмас. Вы очень рано сегодня. Наверное, должны посетить владения отца в оккупированной зоне?
Почему стояли на столе три чашки, и почему одна из них была полной?
Вскоре вслед за Лаурой приехали дети дяди Люка – Филипп, Коринна и их маленький братишка Пьеро. В старом доме снова зазвенели смех и крики. Из-за немцев пришлось потесниться.
Леа с радостью снова увидела кузена Пьеро, который в свои четырнадцать лет считал себя взрослым мужчиной. Как и раньше, он спал у нее в детской.
За едой вспыхивали такие жаркие баталии, что Бернадетта Бушардо торопилась захлопнуть окна:
– Вы хотите, чтобы вас все слышали? Чтобы всех нас арестовали?
За столом отчетливо определились три лагеря. Убежденные петенисты – Бернадетта, Филипп, Коринна и Лаура, не находившие достаточно суровых слов, говоря о тех, кто трусливо предавал маршала, а, следовательно, Францию; голлистами или, во всяком случае, не признававшими оккупации были Леа и Пьеро; не имели своего мнения, по разным причинам, Пьер Дельмас, Франсуаза и Руфь.
Первые восхваляли сотрудничество с оккупантами, за которое 30 октября 1940 года выступил Петен. По их утверждению, это был единственный способ вернуть порядок, достоинство и религию в страну, которую развратили евреи и коммунисты. Вторые заявляли, что единственным шансом для Франции снова обрести свою честь и свободу, было следовать за генералом де Голлем.
– Предатель!
– Герой!
Третьи ничего не говорили. Руфь – от сдержанности. Пьер Дельмас – от безразличия, а Франсуаза… Франсуаза? Не ясно. Часто, если спор становился слишком уж горячим, она уходила из комнаты.
Однажды Леа, больше не способная сдерживаться, прошла за ней. На террасе, упав на железную скамью, Франсуаза рыдала. Леа подошла и мягко спросила:
– Что с тобой?
Рыдания усилились.
– Больше не могу слышать о Петене, о войне, Гитлере, де Голле, об ограничениях, о русских, об оккупированной зоне, о свободной зоне, об Англии, об… С меня хватит. Я хочу, чтобы меня оставили в покое… хочу любить свободно… хочу… Мне хотелось бы умереть…
Мало-помалу сочувствие, которое испытывала Леа к горю сестры, превратилось в раздражение, сменившееся отвращением. "Когда от слез становятся такой уродиной, надо бы прятаться", – подумала она.