Голубой велосипед
Шрифт:
– Камилла, вы что-то от нас скрываете. Почему вы не доверяете Франсуазе?
– Нет… нет… пустяки. Просто мне страшно за Лорана.
Отец Дельмас отошел на несколько шагов, затем вернулся.
– Адрес я вложу в обложку книги "Пути совершенства" Терезьт де'Авила. Впрочем, все эти предосторожности определенно не понадобятся, я приеду сам.
Беседуя, они шли к дому.
На каменной скамье, повернувшись лицом к Бельвю и холмам Верделе, сидел Пьер Дельмас. Опустив голову, опираясь на тяжелую резную трость, он с неясной улыбкой уставился прямо перед собой.
Отец Адриан с нарочито
– Ну что? Отдыхаешь, брат?
– Чуточку устал. Изабелла попросила меня переставить мебель в ее спальне. Больше не могу…
– Папа, мама…
Оборвав ее, Камилла произнесла:
– Понимаю вас, месье Дельмас. Ничто так не утомляет, как перестановка мебели.
– Не правда ли? – сказал тот удовлетворенно. – Изабелла никак не хочет понять, что я старею.
Леа отвернулась.
Усевшись на лужайке, Камилла и Франсуаза помогали Шарлю делать первые шаги.
Франсуаза заметила:
– Через неделю он будет ходить.
– То же самое думают Сидони и Руфь. Они говорят, что если ребенок некрупный, то начинает ходить раньше.
– Кто будет рад его увидеть, так это Лоран. Странно, что со времени его побега ты не получала от него никаких известий.
Камилла прикусила губу.
– Не убеги он, его наверняка давно бы освободили. Как Матиаса, – продолжала Франсуаза, приподняв ребенка, который засмеялся и замахал ручками.
Светловолосый мальчуган походил и на мать, и на отца. Он рос, как на дрожжах, никогда не болея. Камилла испытывала к нему совершенно животную, тревожную нежность. Она не спускала с него глаз, словно боясь, что тот вдруг исчезнет. Он был весел и почти никогда не плакал. Его обожали все, кроме Леа, которая не могла его видеть без уколов ревности, хотя мальчуган отдавал ей явное предпочтение.
– Ты будешь читать книгу, которую дядя Адриан передал тебе? "Пути совершенства" – это вряд ли очень забавно.
– Да, скорее скучновато, но, возможно, позволит обрести волю к жизни?
– Наверное, ты права, – помрачнев, сказала Франсуаза.
Камилла заметила, как у нее изменилось настроение, но сделала вид, что ничего не случилось. Она играла со своим сынишкой, смеясь над тем, как он строит рожицы и кувыркается.
"Материнство ее красит", – подумала Франсуаза.
Действительно, в тот Троицын день Камилла д'Аржила так сияла, что выглядела прекрасной. С наступлением хорошей погоды она оставила траур по свекру и брату и, не имея возможности приобрести новые ткани, носила старое платье из тонкой голубой холстинки, подчеркивавшей красоту ее глаз, ее чуть загоревшее лицо и выгоревшие на солнце волосы. При своей худобе она выглядела юной девушкой. Рядом с ней Франсуаза казалась старше, хотя и была на три года моложе.
С тех пор как Франсуаза начала постоянно работать в больнице в Лангоне, она изменилась, став более женственной, более привлекательной. При этом она прекрасно причесывалась и начала пользоваться косметикой, – слишком увлекаясь, по мнению Руфи и Бернадетты, – и хорошо одевалась, несмотря на ограничения. Ее платье из красного фуляра в синий горошек со шнуровкой на корсаже явно вышло из рук прекрасного мастера, а не скромной лангонской портнихи, как уверяла Франсуаза.
"Завтра
У Леа было убийственное настроение. В Сен-Макере она встретилась с Матиасом в доме его друга, ушедшего на целый день. Матиас радовался этой встрече подальше от Монтийяка, инквизиторского взгляда Руфи и тревожного – своих родителей. После их близости в часовне Верделе он ни разу не встречался с Леа наедине. Он даже начал подумывать, не избегает ли она его. Поэтому, когда вечером в четверг она, совершенно бледная, вошла на кухню фермы и позвала его, он удивился. В амбаре, не говоря ни слова, она, вся трепеща, бросилась к нему на грудь. Он нежно поцеловал ее в губы и уложил на сено, пытаясь согреть: сомкнувшиеся у него на затылке руки окоченели, как у трупа. Она так сжала ноги, что ему стоило немалых усилий раздвинуть ее бедра. А ей, несмотря на желание, потребовалось все ее терпение, чтобы позволить его плоти проникнуть в нее. Другие так кричат от горя, как она кричала от наслаждения. У Матиаса их близость оставила странное чувство горечи.
Стремясь избавиться от этого воспоминания, он приготовил в доме друга стол из блюд, которые раньше любила Леа, Ему пришлось проявить немалую настойчивость, чтобы разыскать клубничный торт, выдержанное сладкое белое вино, "вишню в водке", "крем-карамель". Скромный ветхий домишко благоухал расставленными повсюду белыми розами. Девушка улыбнулась, увидев, как постарался Матиас. Выступив в роли хозяина дома, тот протянул ей бокал вина.
– За наше счастье.
Леа выпила залпом.
– Еще, так приятно.
Улыбаясь, Матиас налил ей снова.
С бокалом в руке Леа обошла комнату, надолго остановившись перед высоким камином, украшенным нарисованным на куске коры видом Лурда, изъеденным молью чучелом хорька, букетом роз и пожелтевшими фотографиями.
– У твоего приятеля очень мило, – медленно сказала она. – А где спальня?
Во взгляде Матиаса промелькнуло легкое недовольство. Он никак не мог привыкнуть к ее непринужденности в их любовной игре. Не отдавая себе в этом отчета, он предпочел бы, чтобы она была более застенчива. У него создавалось неприятное впечатление, что игру ведет она, и ему это казалось и неестественным, и неприличным. Матиасу уже было ясно, что она станет его женой. Разве могло теперь быть иначе? Войдя в спальню, Леа чуть было не рассмеялась, так она напоминала комнату Сидони: та же высокая ореховая кровать с покрывалом из белой хлопчатобумажной ткани, с огромной периной из красного сатина, над которой висело большое распятие из черного дерева с веточкой освященной омелы. По обе стороны окна – два портрета принарядившихся крестьян, а рядом с дверью – громадный шкаф.
Не развязывая, Леа сбросила сандалии. Прохлада выложенного кафельной плиткой пола была приятна. Поставив бокал на ночной столик, она принялась, напевая, раздеваться.
Матиас разобрал постель. Покрытая белыми простынями, она выглядела огромной. На ней раскинулась обнаженная Леа.
"Пахнет лавандой", – с легким уколом в сердце подумала она.
– Дай мне выпить.
– Ты пьешь слишком много, – сказал вернувшийся с бутылкой Матиас.
Леа медленно пила, глядя, как он раздевается.