Голубой велосипед
Шрифт:
– Пойдем со мной. Одна я идти боюсь.
– Сначала давай причешемся. Посмотри, как мы выглядим. Если он заметит, что мы плакали, у него могут возникнуть вопросы.
– Ты права.
Молодые женщины постарались смыть слезы собственного горя.
– Руфь, пожалуйста, передай Матиасу, что его ванна готова, – сказала, поправляя юбку, Леа. – Он в моей комнате.
Лейтенант ожидал в гостиной. При их появлении он поклонился.
– Вы хотели меня видеть?
– Да, мадам. Мне надо сообщить весьма достойное сожаления известие: ваш муж бежал.
Камилла осталась совершенно невозмутимой.
– Само собой, разумеется, – продолжал офицер, –
Нет, покачала она головой.
– Когда это произошло? – спросила Леа.
– На Пасху.
– И вы только теперь об этом узнали?
– Нет, нас предупредили три недели назад.
– Почему же вы только теперь извещаете нас?
– Мы установили наблюдение за домом и поместьем Белые Скалы на случай, если бы у него возникла мысль приехать туда.
– Вы бы его арестовали?
– Я бы только выполнил свой долг, мадам. Сожалею, но я бы это сделал. Будучи вашем гостем и испытывая к вам уважение и симпатию, я счел необходимым сам предупредить вас.
– Что будет, если его схватят?
– У него это второй побег. Он рискует тем, что отныне к нему станут относиться много строже.
– Разве не естественно пытаться бежать из плена? – с гневом спросила Леа.
– Мадемуазель, я придерживаюсь вашего мнения. Окажись я в плену, любой ценой пытался бы бежать. Но я не в плену, мы выиграли войну и…
– Пока что, – оборвала его Леа.
– Да, слава капризна, но пока нет в мире страны, способной разбить великий рейх.
– Даже американцы?
– Даже они. Мадам д'Аржила, позвольте дать вам совет. Если чудом вашему мужу удастся ускользнуть от нашего наблюдения, порекомендуйте ему сдаться.
– Никогда не поступлю подобным образом!
– Мадам, это в ваших же интересах. Подумайте о своем сыне.
– Именно потому, что я о нем думаю, никогда не дам мужу подобного совета.
Лейтенант Крамер чуть ли не с нежностью посмотрел на хрупкую женщину с высоко поднятой головой.
– Ах, мадам, если бы все французы думали, как вы!
– Убеждена, что в глубине души все они думают так же, как и я.
– Значит, чувство чести у них скрыто очень глубоко.
Щелкнув каблуками, лейтенант попрощался и вышел.
Леа и Камилла долго молчали.
"Лишь бы он не заявился сюда", – думали они.
– Надо предупредить дядю Адриана, – сказала Леа.
– Как это сделать? После короткого появления в начале февраля он больше не дает о себе знать.
– Перед отъездом он сказал мне, что при острой необходимости можно известить Ришара Шапона, который будет знать, как с ним связаться. Съезжу в Бордо.
– Я отправлюсь с тобой.
– Нет. Если мы поедем вдвоем, лейтенант что-то заподозрит и, возможно, прикажет за нами проследить. У меня есть идея. Завтра папа и Руфь едут повидать Лауру в пансионе. Я скажу им, что мечтаю повидать сестренку.
Выходя, Леа столкнулась в дверях с благоухающим лавандой молодым человеком, который заключил ее в объятия.
– Прекратите… Это ты? Совсем о тебе забыла!
– Как! Едва приехал, а уже вычеркнут из твоей жизни. Не по-дружески.
– Нет, Матиас. Дело не в этом. Я… извини, ничего не могу тебе сказать. Давай встретимся через час у часовен.
Начался дождь. Леа встретилась с Матиасом в часовне. Прижавшись друг к другу, чтобы согреться, они принялись вспоминать, что случилось с ними после того, как они расстались в Орлеане.
Леа рассказала все, включая убийство человека, который намеревался ее ограбить, но умолчала о своих отношениях с Франсуа Тавернье.
Что
Опустив голову, Матиас рассказывал все. О тридцати граммах конины, на которые время от времени они имели право, об их радости, когда ассоциация "Женщины Франции" доставила им несколько одеял, о бутербродах с ливерным паштетом, раздаваемых американскими легионерами, о пахнувшем гвоздикой куске мыла, который дала ему девочка, о постоянно ускользавшей надежде на скорое освобождение, о всеобщем доверии маршалу, о пачке табака стоимостью в один франк, продававшейся за сто франков, о растущем отчаянии, об обеднях, на которых присутствовало все большее количество военнопленных: сто человек из восемнадцати тысяч в начале июня, две тысячи из двух тысяч пятисот остававшихся – в начале августа. Он говорил, что находился среди этих двух тысяч молящихся о возвращении. С яростью рассказывал он об их трусости, когда речь шла о побеге, хотя сбежать было нетрудно, об их радости при объявлении о перемирии, об их разочаровании при чтении статей о прекращении военных действий, особенно параграфа 20, которым утверждалось, что "все французские военнопленные останутся в немецких лагерях до заключения мира", о долгих часах безделья, посвященных пережевыванию воспоминаний о "прежних" временах, сочинению на пустой желудок меню раблезианских пиршеств, мечтам о женщинах. К счастью для него, подошло время уборки урожая. Он был включен в число молодых деревенских парней, которых рассылали по всей Франции, чтобы заменить отсутствующих мужчин.
– Никогда не поверил бы, что стану испытывать такое наслаждение от уборки снопов под палящим солнцем! Ну и ели мы столько, сколько хотели.
С фермы в Босс он написал ей и отцу. Оба письма до сих пор так и не дошли. Не получив ответа, он попытался бежать, "позаимствовав" одежду у владельца фермы. Не прошел он и тридцати километров, как был схвачен и в вагоне для скота отправлен в Германию. Но в лагере в окрестностях Франкфурта он провел всего две недели и был направлен в лесоводческое хозяйство, где и оставался до освобождения. Он не понимал, почему его освободили: он не был кормильцем семьи. Единственным тому объяснением могло послужить окончание работ в лесу. Леснику больше не требовались рабочие руки, а лагеря в округе были переполнены. К тому же именно в то время правительство Виши пускало в ход все средства, чтобы добиться освобождения военнопленных. Ему повезло. А еще больше повезло в том, что был он здоров и крепок.