Голубой велосипед
Шрифт:
– Я пришлю к вам официанта.
– Не стоит. Передайте ему, чтобы нам сразу подали сотерн.
– Хорошо, месье.
Оглядываясь по сторонам, Леа спросила:
– Вы часто здесь бываете?
– Время от времени. Цены здесь сумасшедшие. Но теперь все хорошие рестораны безумно дороги. Пока в городе находилось правительство, я чаще бывал в "Катрин". Прекрасный ресторан, его содержит месье Дье, великий кулинар и библиофил, с которым я сцепился из-за года издания "Путешествия в Египет и Нубию" Нордена. Он настаивал на 1775 годе, я на 1757. Прав оказался он.
– Посмотрите, там рассаживаются немецкие офицеры.
–
– Конечно, конечно. И все же крайне неприятно.
– К этому, моя дорогая, вам предстоит привыкнуть. Или же примкнуть к генералу де Голлю в Лондоне. Они пробудут здесь, поверьте мне, довольно длительное время.
Официант бережно принес бутылку "Шато-д'Икема" 1918 года.
– Вино победы, – прошептал он на ухо Рафаэлю Малю, показывая бутылку.
Быстро оглянувшись вокруг, тот пробормотал вполголоса:
– Замолчите.
– Быстрее налейте мне этого вина, – протягивая свой бокал, сказала Леа, – чтобы я выпила за победу!
– Почему бы и нет! За победу.
Рафаэль Маль усмехнулся.
Поднимая бокал, Леа громко воскликнула:
– За победу!
Их рюмки прозвенели в тишине, нарушенной лишь веселым смехом девушки.
– Месье, мадемуазель, умоляю вас, – зашептал подбежавший хозяин, глядя на занятый немецкими офицерами столик.
Один из них встал и, поклонившись в сторону Леа, поднял бокал с шампанским:
– Я пью за красоту французских женщин!
– За красоту французских женщин! – подхватили, вставая, его спутники.
Покраснев от гнева, Леа хотела было вскочить. Рафаэль ее удержал.
– Сидите.
– Не хочу оставаться рядом с этими людьми.
– Не будьте смешной, не привлекайте к себе внимания. Это неосторожно. Подумайте о семье.
– Почему вы мне это говорите?
Рафаэль понизил голос:
– Я говорил вам, что приехал готовить репортаж. На самом деле я расследую деятельность подпольной организации, занятой переброской в Испанию некоторых лиц, которые хотели бы или присоединиться к де Голлю, или же добраться до 'Северной Африки.
– Ну и что? Какое отношение это имеет ко мне?
– О, к вам никакого! Но определенные сопоставления позволяют мне заключить, что во главе этой сети вполне может стоять один доминиканец.
– Доминика…
– Да, доминиканец. Как и ваш дядя, известный проповедник отец Адриан Дельмас.
– Какой вздор! Мой дядя совершенно не интересуется политикой.
– В светском обществе Бордо говорят нечто иное.
– Что же?
– Его помощь испанской революции не забыта. Как добрый француз я должен бы донести на него правительству Виши.
– И вы это сделаете?
– Не знаю, не знаю. Попробуйте этот паштет. Чистое наслаждение!
– Не хочу есть.
– Послушайте, Леа. Как вы можете принимать всерьез то, что я говорю? Вы же хорошо знаете, что я не могу не шутить.
– Странная тема для зубоскальства!
– Ешьте, говорю вам.
Чревоугодие непобедимо.
– Хорош, не так ли?
– М… м… м…
– Знаете ли вы, что мы сидим за столиком, за которым был Мандель в момент ареста?
– Нет, я даже не знала, что его арестовали. Думала, что он отплыл на борту "Массалии".
– Он собирался, но по приказу маршала Петена был задержан.
– Почему же его арестовали?
– Петена убедили, что тот вел заговорщическую деятельность "с намерением не допустить перемирия".
– И чем же все разрешилось?
– Для Манделя – наилучшим образом. Его преемник в министерстве внутренних дел, Помаре, отправился к маршалу, который принял его вместе с министром юстиции Алибером, тем, кто называл Манделя не иначе, как "евреем". Раньше Помаре был весьма крут с маршалом, обвиняя его в том, что, не задушив заговор в зародыше, он совершил тяжелую ошибку. Теперь же Петен потребовал, чтобы доставили Манделл и Бюрера. Бюрер плакал, жалуясь на то, что его, пятизвездного генерала, арестовали в присутствии подчиненных. Что касается Манделя, то тот просто сказал: "Не унижусь перед вами до объяснений. Это вам следовало бы их мне дать".
Ко всеобщему изумлению, Петен удалился в свой кабинет и вскоре вернулся с бумагой, которую прочитал вслух: "Господин министр, после разъяснений, которые вы мне дали…" Мандель возразил: "Я не давал вам никаких разъяснений. Эту фразу надо вычеркнуть". И маршал переделал свое письмо, превратившееся в банальное послание с извинениями, которое Мандель в тот же вечер читал Лебрену и кое-кому еще. Забавно, не так ли?
– Невероятно! – тряхнув головой, заметила Леа. – Откуда вам все это известно?
– Слышал, как рассказывал Помаре.
– А кто выдвинул мысль о заговоре?
– Некий Жорж Ру. Он писатель, адвокат и сотрудник "Маленькой Жиронды". Его задержали и очень быстро выпустили.
– Наверное, в те дни Бордо было любопытным местом? – спросила Леа, задумчиво разглядывая рюмку обриона.
– Ничего подобного я просто не видел. Вообразите, в этом городе два миллиона беженцев, нет ни одной свободной комнаты. В отеле "Бордо", в отеле "Великолепный" сдавали даже кресла в вестибюле. В Бордо находился весь цвет Парижа. Повсюду я наталкивался на друзей, знакомых. Радость встреч позволяла забывать о горечи бегства. На террасах кафе формировали и свергали правительства. У консульств выстраивались очереди за визами. Хотя никто не верил, что немцы дойдут до Бордо, министры советовали Ротшильдам уезжать. Уже с 10 часов двери ресторанов были открыты. Пополудни я притаскивался поболтать со знакомыми – Жюльеном Грином, Одиберти, Жаном Юго. А вечерами бродил по аллеям парка Конконс в поисках братской души. Ничто так не благоприятствует разврату, как трудные времена. Никто не знает, каким будет завтрашний день. И надо ловить мгновение. Становясь беспомощным свидетелем распада нации, забвения приходится искать либо в пороке, либо в алкоголе. Никогда не думал, что увижу столько трусости. Мы – выжившие из ума старцы одряхлевшей страны, вот уже двести лет разъедаемой изнутри. Никто не может с этим не считаться.