Голубой велосипед
Шрифт:
Нас отправляют в полевой госпиталь, где я пока что нахожусь.
Младший лейтенант Валери делится со мной своим намерением бежать. Раненые ноги приковывают меня к койке, и я доверяю ему эти заметки и письмо для жены. Да хранит его Бог".
Последние строки плясали перед глазами Леа. Всем своим существом чувствовала она пережитые Лораном испытания. За этими короткими записками ей угадывались выпавшие на его долю страдания. Где он сейчас? Серьезны ли его раны? Он ничего
С маленьким Шарлем на руках вернулась Камилла. Она плакала.
– Что ты опять разревелась? Тебе же плохо станет. Сюда идет Руфь, поднимись вместе с ней к себе, – говорила Леа, отдавая ей листки.
Камилла спрятала дневник в карман платья.
– Камилла, вы опять плакали. Как это неразумно! Подумайте о сыне. Ну, пошли.
Ничего не ответив, молодая женщина позволила себя увести.
Лea осталась одна с ребенком. Ничто в природе не выдавало обрушившегося на землю несчастья. С тревожной нежностью, как в лицо любимой матери, пораженной, может быть, неизлечимой болезнью, вглядывалась в окружающее Леа. Все выглядело таким же, как всегда. Под вечерним ветерком подрагивали листья виноградных лоз, вдали лаяла собака, а на дороге кричали дети.
18
Утром следующего дня Леа проводила младшего лейтенанта Валери на станцию в Лангон еще до того, как немцы и Франсуаза проснулись. Там они до семи прождали прибытия первого поезда на Бордо. Младший лейтенант зарегистрировал свой велосипед и без осложнений прошел таможенный досмотр и паспортный контроль, его липовые документы не уступали настоящим. Тем не менее, Леа не без тревоги наблюдала, с какой основательностью немецкие солдаты и французские жандармы проверяли бумаги пассажиров. Подчиняясь неожиданному порыву, она оставила свой велосипед у знавшего ее с детства начальника станции и взяла билет до Бордо и обратно.
– У вас нет вещей? – спросил один из жандармов.
– Нет, я еду в Бордо повидать заболевшую тетушку.
Леа села в поезд после свистка начальника станции.
Дорога показалась ей бесконечной. Поезд подолгу останавливался у каждой платформы. Было почти десять, когда, наконец, он въехал на Сен-Жанский вокзал. Леа попыталась поймать младшего лейтенанта Валери, но толпа на перроне была такой плотной, что она вышла в вестибюль вокзала, так его и не увидев.
– Леа!
Девушка вздрогнула. Рафаэль Маль, весьма элегантный, стоял рядом.
– Рафаэль, как я рада вас видеть!
– А что говорить обо мне, дорогая! В эти полные абсурда дни из всех красавиц Парижа вас мне недоставало больше других.
– Как всегда преувеличиваете.
– Позвольте мне на вас взглянуть. Сейчас вы мне кажетесь даже прекраснее, чем до нашего плачевного поражения.
На них стали оборачиваться.
– Осторожнее, на нас смотрят.
– Ну и что? Разве неправда, что нам устроили выволочку, которая не скоро забудется.
– Замолчите! – воскликнула Леа.
– Но… похоже, девочка, что вам это причиняет боль. Ну же, ну. Я просто пошутил.
– Не знаю.
– Замечательно. Тогда приглашаю вас со мной отобедать. Обед "как раньше". Пальчики оближите.
– Согласна.
– Не говорите с такой тоской. В своем черном платье вы выглядите так, будто потеряли отца с матерью.
– Умерла моя мать.
– Леа, скорблю вместе с вами. Невозместимая утрата.
Перед вокзалом его ожидала машина с шофером. Открыв заднюю дверцу, Рафаэль помог Леа сесть.
– В газету, – сказал он, усаживаясь.
Какое-то время они ехали молча.
– Расскажите, как это случилось.
– Мама погибла при бомбежке 19 июня.
– В тот момент я находился в Бордо. Проследовал сюда из Тура за правительством. После той дурацкой бомбардировки, унесшей жизни около шестидесяти человек, хотел уже на другой день покинуть Францию. У меня имелось место на борту "Массалии", но потом встретил давнюю приятельницу, которую, к слову сказать, вы знаете, Сару Мюльштейн, пытавшуюся отправить из Франции своего отца. У них были визы, но не было мест. Я уступил им свое.
– Очень великодушно.
– Да нет. Не мог же я оставить в руках у немцев такого исключительного дирижера, как Исраель Лазар!
– Что же сталось с Сарой Мюльштейн?
– Ничего о ней не слышал. 20 июня Бордо объявили открытым городом; 21 июня подписано перемирие. 25, по указу Петена, стало днем национального траура; 27 немцы под звуки оркестра вступили в Бордо, а 30 июня правительство покинуло город. Вы не представляете себе царившего смятения. Что до меня, то я 29 вернулся в Париж. На Всемирном радио, занятом немцами, мне дали понять, что мое присутствие нежелательно. К счастью, с помощью друзей нашел место журналиста в "Пари-Суар". Вот почему я снова здесь. Готовлю репортаж.
Машина остановилась у здания редакции "Маленькой Жиронды", где Рафаэль Маль назначал свои встречи. Он провел Леа в темный, заваленный подшивками газет кабинет.
– Устраивайтесь, я ненадолго. У вас есть что почитать, расширяйте же кругозор, – сказал он ей, показывая на газеты.
Вернувшись через полчаса, он повел ее обедать в "Изысканный каплун".
– Здравствуйте, месье. Ваш столик готов, – с поклоном сказал метрдотель.
– Спасибо, Жан. Что есть сегодня хорошего?
– Немного, месье Маль, – сказал тот, отодвигая стул для Леа. – Могу вам предложить паштет под "Шато-д’Икем", филе барашка с овощами или фаршированного цыпленка. Есть еще некрупная камбала.
– Очень хорошо. А на десерт?
– Шарлотка с клубникой и малиновым сиропом или же профитроли с шоколадом.
– Наверное, мне это снится, – сказала Леа. – Я считала, что в ресторанах еда нормирована.
– Отнюдь нет, мадемуазель. Отнюдь нет.
– Принесите нам паштет с вашим сотерном. Что вы скажете, дорогая моя, относительно филе барашка? Вкуснейшая вещь! Еще пусть подадут бутылку обриона. Сами выберите хороший год.