Голубятня на желтой поляне
Шрифт:
ОТКРЫТИЕ
На пустыре за путями, у вросшего в землю бетонного блока мы вырыли яму. Сложили в неё искорёженные обломки. Засыпали, а сверху настелили дёрн.
— Давай пиши, — сумрачно сказал мне Юрка. — Ты кистями работать привык…
Он дал мне кисточку и банку с чёрной несмываемой краской.
— Только не надо, что он был робот… — попросил Янка.
Я вывел на бетоне:
Вот и всё. Я размахнулся и бросил банку далеко в траву. Отошёл, чтобы ни на кого не смотреть мокрыми глазами. Все молчали. На станции весело играло радио, а в парке оркестр.
— А я-то хотел с ним пойти бродить по белу свету, — сказал сзади Юрка.
Я обернулся. Юрка дёрнул щекой и сказал снова:
— С ним да ещё с Васькой…
— Не будет никакого Васьки, — вздохнул Глеб и стал сердито лохматить волосы.
Янка сидел на корточках у бетонного блока и разглаживал на дёрне травинки.
Ерёма погиб за час до того, как я сюда прибежал.
Он шёл через пути к вагону. По ближней от вагона колее мчался электровозик технической службы. Ерёма остановился метрах в двух от рельсов, чтобы пропустить его. Всё это было у Глеба на глазах. Ерёма стоял спокойно, на электровознк даже не смотрел. Когда машина проносилась мимо Ерёмы, из неё высунулось что-то длинное и тонкое — то ли рельс, то ли грузовая стрела. Концом она ударила Ерёму в спину, и он взлетел высоко в воздух… А падал уже отдельными кусками…
Глеб оттащил обломки с рельсов и с полчаса сидел над ними, ошарашенный и беспомощный. Сделать ничего было нельзя — голова Ерёмы оказалась разбита вдребезги… Глеб вскочил и яростно бросился к начальнику станции. Тот сперва перепугался до немоты. Потом стал орать, что никаких электровозов на станции не было и быть не могло. Начал куда-то звонить, с кем-то ругаться. А Глеб понял, что всё бесполезно. Кого винить, с кого спрашивать за Ерёмину гибель?
Ведь Ерёма не был человеком. Ни документов у него, ни жилья в городе, ни должности. Если смотреть по закону — он был вообще никто. И даже ничто. Он не мог считаться даже машиной, потому что все машины где-то записаны, имеют номера и технические паспорта. И кому-то принадлежат. Ерёма ничего не имел и принадлежал себе. А так не положено. Значит, Ерёма был просто беспризорной кучей электронного хлама. Так начальник и заявил Глебу. Он вообще-то был добрый дядька, но сейчас, видимо, думал только про одно: чтобы не очень попало за происшествие.
Глеб вскипел и сказал, что Ерёма был умнее всех начальников станций вместе взятых. Начальник ответил, что это возможно. По крайней мере, он, начальник станции Старые Горы, действительно лысый дурак: позволил какому-то беспаспортному проходимцу и мальчишкам (за которыми совсем не смотрят родители!) устроить в вагоне ночлежку. А теперь из-за этого неприятности. Шастают по рельсам! Хорошо, что пострадал железный болван, а не живые люди. Хватит! Если Глеб к утру не очистит вагон, начальник явится туда с патрулём транспортной спецохраны.
Глеб сказал, что спецохрану вместе с начальником он видел в белых тапочках.
Но было ясно, что с вагоном надо прощаться.
Это не очень огорчило нас. По сравнению с Ерёминой гибелью это была такая ерунда.
Ерёма, Ерёма… Кажется, сейчас поднимемся в вагон, а он сидит, скрючившись над сундуком, чертит своего Ваську.
Мы забрались в «Курятник». Не было Ерёмы. Только похожий на Огонька мальчик смеялся на фотоснимке — он-то ничего не знал. Глеб подошёл к снимку, оглянулся на нас. Неловко спросил:
— Можно, я этого пацана себе возьму?
— Бери… — сказал Юрка, не пряча мокрых глаз. Мы с Янкой кивнули.
Глеб убрал снимок в свою обшарпанную сумку. Я сказал ему:
— Ты можешь к нам перебраться, в мою комнату. Я с мамой договорюсь.
— Там видно будет, — откликнулся он. — До утра время есть… — И открыл Ерёмин сундук.
Мы подошли.
В сундуке лежали разные железки, мотки проводов, жёлтые пластины с блоками памяти от вычислительных машин, лампы, трубки… Детали будущего Васьки. Глеб вздохнул и хотел опустить крышку. Янка осторожно придержал её.
— Смотрите-ка… Это зачем?
В отдельной картонной коробка лежали блестящие линзы. Разные — величиной от пятака до блюдца.
— Наверно, для Васькиной оптической системы. Для зрения… — неуверенно сказал Глеб.
Янка помолчал и виноватым шёпотом проговорил:
— Я подумал, что… давайте возьмем по стёклышку на память о Ерёме…
Они ведь сейчас всё равно ничьи.
— Давайте, — сказал Глеб.
Мы, не толкаясь, не споря, выбрали по линзе. Я взял очень выпуклую, очень чистую и очень тяжёлую. Размером с донышко большого стакана. Отошёл с ней, сел в дверях «Курятника», опустил наружу ноги, прислонился к тёплому косяку.
Посмотрел через линзу на белый свет.
Белый свет в стекле был маленький и перевёрнутый. Бетонный блок, под которым зарыли Ерёму, выглядел серой точкой.
Я навел стекло на ноготь. Он стал громадный, как розовая лопата. Засохшая царапинка на большом пальце сделалась похожей на модель горного хребта. Я поводил глазами: что бы ещё увеличить? По доске рядом со мной шла чёрная букашка величиной с точку. А под стеклом оказалось такое рогатое страшилище! Я прямо вдавился в косяк…
Хорошая линза. Я покачал её на ладони. Солнце отразилось в выпуклом стекле крошечной искоркой…
Искорка!
Я торопливо достал ампулу. Отошёл с ней в самый затенённый угол «Курятника». Огненная точка неподвижно сияла. Мне стало жаль её, осиротевшую: не будет для неё веселого роботёнка Васьки. Я погладил ампулку, будто крошечного беспризорного котёнка. Потом поднёс к ней стекло.
Под линзой вспыхнуло огненное пятно. Я двинул стекло туда-сюда, чтобы поймать резкость. И наконец увидел…
Это был светящийся диск чуть больше копейки. Но не ровный, не гладкий. У него оказались размытые края, а пламя и свет разбегались от центра лохматыми завитками. Я смотрел и не верил. Но это было. Мне вдруг показалось, что я не в вагоне, а в чёрной бесконечной пустоте, лечу куда-то…