Голубые глаза, черные волосы
Шрифт:
Может быть, она не спит. Он не хочет будить ее, сдерживает себя, смотрит на нее. Ее лицо скрыто под черным платком. Лишь обнаженное тело залито желтым светом, словно тело мученика.
Иногда вместе с рассветом внезапно приходит несчастье. Он обнаруживает ее в желтом свете люстры и хочет ударить это спящее притворным сном тело, которое умеет сопротивляться и красть его деньги.
Он приближается к ней, пытаясь разглядеть еще не сказанную ею фразу, которая позволит ему убить ее, он ищет ее взглядом у самого основания горла, там, в лабиринтах сердца.
Эта
Он ложится рядом. Черный платок соскользнул на плечо. Ее глаза открываются, потом закрываются, она опять засыпает. Глаза открываются, ничего не видя, смотрят, и она вновь возвращается в свое путешествие к смерти.
К концу ночи она просыпается.
Она не произносит слов, которых он ждет, чтобы убить ее. Она встает, прислушивается, спрашивает его: что это за звуки?
Он говорит, что это шум моря и ветра, эхо никогда ранее не слыханных событий, отголоски смеха, криков и призывов, как будто доносящихся с другого берега времени, оттуда, где еще ничего не было известно, призывов, которые этой ночью достигают их дома.
Ее это не интересует. Она вновь засыпает.
Корабля она явно не видела. Не слышала его шума. Она ничего не знает потому, что спала в то время, когда проходил корабль. Это неведение заставляет его взять ее руку и целовать ее.
Она не догадывается, что стала той, которая не знает о корабле. Однако она уже как будто предупреждена о его вторжении в их жизнь, она не смотрит, как он целует ее руки.
Этой ночью она засыпает сразу, как только приходит к нему.
Он не прерывает ее сна. Не спрашивает, видела ли она вновь мужчину из города, он знает, что она его видела. Этому всегда есть какие-нибудь доказательства: свежие засосы у нее на груди, на руках, осунувшееся лицо, ее сон без снов, ее бледность. Эта непреодолимая усталость в конце ночи, опустошенность, сожаления, эта генитальная тоска, из-за которых она смотрит так, как будто все на земле ей уже известно.
Он оставил дверь открытой. Он ушел, когда она спала, пересек весь город, пляжи, порт с яхтами со стороны скал.
Он возвращается в середине ночи.
Она стоит в тени у стены, одетая, чтобы уйти. Она плачет. Она никак не может перестать плакать. Она говорит: я искала вас в городе.
Ей было страшно. Она видела смерть. Она больше не хочет приходить в эту комнату.
Он подходит к ней, ждет чего-то. Оставляет ее плакать, словно причиной ее слез был кто-то другой.
Она говорит: даже об этой тоске, об этой любви вы ничего не знаете, хоть и говорите, что они убивают вас. Знать что-либо о вас — значит не знать ничего вообще. Даже о самом себе вы ничего не знаете, не знаете даже, когда вы хотите спать или когда вам холодно.
Он говорит: это правда, я ничего не знаю.
Она повторяет: вы ничего не знаете. Вам ничего не стоит пойти вот так в город, думая, что потом, когда-нибудь, вы вернетесь. Убить кого-нибудь и затем забыть про это.
Он говорит: это правда, то, что вы говорите про убийства.
Он говорит: теперь я переношу ваше присутствие здесь, даже когда вы кричите.
Они долго молчат, наступает рассвет, и вместе с ним в комнату проникает холод. Они заворачиваются в простыни.
Она говорит, что тот, другой мужчина расспрашивает ее об этой комнате. Она говорит, что в ответ тоже спрашивает его, почему так происходит, что вы ничего не знаете о самом себе. Вы как будто ничего не знаете о том, что вы делаете и почему вы это делаете. Почему вы привели меня в эту комнату. Почему вы хотите убить меня, если вас страшит сама мысль об этом. Он сказал мне, что это не важно, что все больше или меньше похожи на вас. Единственное, что важно, это что я оказалась рядом с вами.
Она сказала ему, что может желать и таких мужчин, что желает их не так сильно, как обычных, но, может быть, с ними ее любовь была бы более одинокой, но более чистой, более защищенной от посторонних желаний и ошибочных встреч. Что несчастье быть для кого-то отталкивающей допустимо при некоторых обстоятельствах, к коим относится и та страсть, которая охватила ее этим летом.
Ее гнев прошел. Она ласкает его лицо руками. Она снова накрылась черным платком примирения.
— Если бы вы не вернулись, я вновь бы пошла ночью к тем людям, гуляющим среди камней, чтобы быть вместе с ними, идти, ничего не ведая, и так же вернуться. Смотреть, как они дают свой член в руки маленькой девочки и плачут с закрытыми глазами.
Она говорит:
— Ничто из того, что приходит извне, не может научить нас чему-то новому.
— Совсем ничего?
— Нет. Есть такие закрытые люди, которые ни от кого не могут ничему научиться. Как мы, мы ничему не можем научиться, что бы это ни было, ни я от вас, ни вы от меня, ни от кого и ни от чего, ни от каких событий. Как ослы.
Сколько бы времени ни прошло, это незнание будет существовать всегда, таким, каким оно явилось им в этот момент, в этот день, в этом холодном свете. Они осознают его и очарованы этим.
А еще тем, что когда-нибудь истечет ровно тысяча лет с этого дня. И тем, что именно сегодняшним днем станет датироваться обнаруженное ими неведение, в котором пребывает весь мир. Оно уже записано в книге вселенной, без слов, без чернил, без бумаги.
Сон, в который она погрузилась, бывает только у молодых: глубокий и царственный.
Она — та женщина, которая не знает, что корабль уплыл.
Он думает: она как мой ребенок.
Иногда он приподнимает черный платок и смотрит на нее. Она едва шевелится, ощущая происходящее, но не может проснуться.
У нее на лице теперь почти не видно веснушек. Он внимательно ее разглядывает. Как делает это каждый вечер. Иногда он закрывает глаза, чтобы запомнить ее образ, будто запечатлеть его среди прочих на фотографии, сделанной во время каникул. Но, наверно, уже слишком поздно думать о ней как о ком-то, кто не причастен к его жизни.
Выбравшись из валяющегося теперь рядом белого кокона, она сидит на полу, закрывая лицо руками. Прячет глаза. Он лежит далеко от нее. До самого рассвета они то спят, то просыпаются, начинают смеяться, потом опять плачут, то полные жизни, то готовые к смерти.