Голубые луга
Шрифт:
В дверь загрохотали кулаком.
— Да! — сказал отец.
Дверь приоткрылась, и в щелку сказали вежливо:
— Это — я! Лошадь, Николай Акиндинович, готова. Запряг.
— Далеко? — спросила Евгения Анатольевна.
— В ближайший объезд. Там объездчика не было. Сегодня принял Горбунова. Мордвин. Деловой мужик.
— Он — деловой, — подтвердил Цура, просовывая в дверь голову. — Это я его к вам направил. Точно!
— Спасибо тебе, — сказал отец. — Спасибо за обед.
И вышел из-за стола.
Федя залпом глотнул кисель:
— Пап,
— Можно. Не волнуйся, Женя. Это в трех километрах. На мельнице.
Тарантас был похож на гитару, но Федя вообразил его тачанкой.
— Но! Чтоб вас! — орал на все Старожилово Цура и так восторженно замахивался кнутом на лошадь, будто ехал на тройке.
— Лихая, жуть! — сказал он Николаю Акиндиновичу, кивая на лошадь.
— Ты не кричи на нее, — посоветовал ему лесничий. — Она сама идет хорошо.
— Что это? — спросил Федя, указывая на темный монотонный забор.
— Военкомат, — ответил отец. — У военкома два сына. Старший твоего возраста. Я говорил ему о тебе.
— А он?
— Желает познакомиться.
…Старожилово кончилось. Федя тревожно завертел головой в поисках голубых лугов, но лугов не было: Березовый кустарник не спеша перерастал в тонкие березки, а березкам навстречу спешила радостная березовая роща.
— Красивые тут леса, — сказал отец, — мало их, но красивые.
Федя думал о своем. Быть может, вчера ему открылась Та Страна, а он побоялся войти в нее. Быть может, она открылась ему единственный раз в жизни, а он побоялся войти в нее.
— У нас леса чудесные даже очень, — подтвердил Цура. — Березняк-то! Аж в глазах рябит. Медведей — ужас. Заставь меня в тот лес идти, миллион давай — не пойду. В один миг слопают.
— Медведи питаются ягодами и кореньями, — возразил Федя.
— Рассказывай мне! Слопают — и крышка. Ужасное зрелище!
Николай Акиндинович засмеялся.
— Мы вот устроимся как следует, ты заходи. У нас шкура есть медвежья. Прекрасный был зверь, пудов на двадцать.
— Мы жили в горьковских лесах. Правда, пап?
— Жили не тужили, — сказал отец.
— Тужили. Помнишь, как ты пожаров боялся? Женщины начнут печи топить, а ты как вскочишь и к окну: пожар!
— Там, Цура, перед войной большие пожары были. Верховые. На тысячи гектаров. Поезд в таком пожаре сгорел.
— С людьми?
— Да нет, товарняк!
— Верховой пожар — страшное дело… Я вот тоже утопленников ловил. Нырнешь за ним, а он сидит на корточках. За волосья его хвать — и наверх!
— Где ж тебя угораздило?
— Да тоже в Горьком! Меня сначала туда взяли, в армию-то. В спасательной команде был. Жили — во! Сидишь на пляжу и ждешь, когда кто утопнет. Хорошо жили. Кормили нас хорошо. А потом кинули меня на фронт, на подкрепление. В первый же день и засыпало.
— Значит, ты ни одного немца не убил? — спросил Федя.
— Нет. Я и не стрельнул ни разу. На учениях патроны берегли, на фронте — не пришлось.
Федя хмыкнул. Разговор оборвался.
А лес был
Дорога шла вниз куда-то. Появились вдруг елки, посвежело, исчезла пыль. Серые обручи на колесах стали серебряными, и тарантас прыгнул с разбегу в широкий ручей с песчаным ложем и белыми голышами на дне. Выпорхнул на пригорок, покатился по солнцу в степь, к широкой неподвижной реке, к темным грузным домам, где нечто таинственное шумело и двигалось.
— Мельница!
— Погуляй! — сказали Феде.
Горбунов, только утром получивший работу объездчика, уже принимал гостей. Принимал в чужом доме, но угощение было его, спешно привезенное из Старожилова.
— Объезд не больно лесистый — не разбежишься, — философствовал Горбунов. — Луга зато, ничего не скажешь, капитальные, а вся суть в том, что к моей именно территории примыкают сады ликеро-водочного завода!
— А чего же тогда Николая. Акиндиновича не угощаешь? — преданно рассердился Цура.
Мордвин скрутил «козью ножку», прикурил, затянулся и только тогда ответствовал:
— Цура ты непутевая и бестолковая! Всему свой черед. На новом месте сначала обвыкнуть надо, а потом уже куковать. Ты вон для лошади кнут сплел — кумекалка у тебя куриная. Не докумекал, что лошадь кормилица твоя. Ты бы для нее от ребят отнял, а ей принес и был бы умный человек. Добро твое сторицей обернулось бы.
— У меня ребят нету!
— То-то и оно. Глупый, значит. Бабу заимел, а человеком не стал.
— Не хочет она. Боится.
— А я не знал, что ты женат! — удивился лесничий.
— Между тем, Николай Акиндинович, — Горбунов закатил глаза и, подмигивая, поднял оба указательных пальца к потолку, — женщина у этого человека, Цуры, наивысшей золотой пробы. То есть будучи до войны в Москве, в самой Третьяковской галерее, я даже среди княжеского звания подобного не встречал.
— Она у меня красивая, — тихо сказал Цура.
Тут Феде и посоветовали пойти погулять. И он поскорее пошел на улицу. Ему стало жалко Цуру. Может, потому, что тот слишком тихо и совсем честно согласился с недобрым, сильным Горбуновым.
Ворота мельничного амбара, где тяжело дремали серые неласковые жернова, были распахнуты, но солнце не решалось войти в них, а гуляло на порожке, щербатом, заезженном бревне.
Федя тоже побоялся войти в амбар. В амбаре жили крысы и еще кто-то страшный прятался.
Федя пошел на плотину. Вода сквозь щели в досках и бревнах выбивалась тугими пенистыми струями. На другой стороне плотины была тишина, глубь и тайна. Здесь на дне жил водяной, замышлявший разные каверзы против людей. Водяной был старый и не злой. Он больше замышлял, чем делал. Вернее совсем ничего не делал, но рассматривать его владения было страшновато. Так можно досмотреться до того, что вдруг и вправду увидишь водяного.