Голубые луга
Шрифт:
«Искупаться бы!» — подумал Федя.
И сразу день показался знойным. Под коленями и под мышками кожа липкая от пота. Федя поморщился и твердо сказал:
— Надо искупаться.
«А почему бы и вправду не искупаться? От мамы никаких запретов не было. Отец, выпроваживая на улицу, про купание ни слова не сказал. Правда, без спросу купаться ему запрещено, только ведь запрещали там, на старом месте, где было глубокое озеро и коварная, с омутами, речушка. Здесь, у запруды, в царстве водяного, купаться, конечно, нельзя, зато по другую сторону — река
Федя подбежал к ивовым кустам, разделся до трусов. И опять его охватили сомнения. Волосы можно не мочить, да они и высохнут, а вот как быть с трусами?
Трусы можно снять! Отойти за кусты и купаться. Людей — никого, никаких тебе девчонок. И ведь жара какая!
Федя бросился за ивовый куст. Раз-два — и голенький! Разбег! Прыжок! Воды по пояс. Водичка! Ах, водичка! Сверху — молоко парное, снизу — колодезное. Ключи бьют.
И — хоп! Перевертушки!
Голова высохнет. А тело? Тронь мускулы — звонкий металл.
Перевертушки! Загорай, белая!
В стойку вышел!
Чуть-чуть поплавать теперь и сушиться на горячее солнышко. Сначала по-собачьи, потом по-морскому, саженками.
— Ой!
Забравшись под иву, в воде по грудку стояла голенькая девочка.
Федя вспомнил стоечки и начал помирать со стыда.
— Чего уставился! — сказала девочка.
— Ничего.
— Вылазь и уходи, а то я замерзла.
— А как же я вылезу?
— Ногами.
— Я не могу. Я ведь… это…
— И я — это. Вылазь, я зажмурюсь. И уходи. Подальше. За мельницу. Зажмурься и до двадцати считай, а я выскочу и одеться успею.
— Ладно.
— Ну, иди.
— Иду.
— А чего стоишь?
— Ты тоже зажмурься.
— Не бойся. Я нырну. Раз, два, три!
Сложила ладошки корабликом, надула щеки, нырнула.
Федя бросился на берег, поскользнулся, упал.
— Ах-ха-ха! Ах-ха-ха-ха-ха-ха!
Смеялась девочка.
Федя с охапкой одежды забежал за угол мельницы, оделся. Ткнулся лбом в теплое, толстое бревно.
«Как же быть? Как же быть? Куда же деваться? Убежать! Убежать, убежать! — мысли, как взбудораженная вода в пруду, метались по кругу, а выхода не было. — Вызвать Цуру на улицу, попросить, чтоб отвез домой? Или пешком? Ведь всего три километра. Искать будут. Но бежать надо. Бежать, бежать! И никогда сюда не возвращаться!»
Вспомнил: девочка велела считать.
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть… А что если она, эта голенькая девочка, совсем не девочка. А что если она самая настоящая русалочка! По ту сторону плотины живет водяной, по эту — русалка. Смеялась-то она точь-в-точь. Защекотать могла… Шесть, семь, восемь, девять, десять.
И вдруг Федя почувствовал, что бревно, в которое он упирался лбом, пахнет древней сухостью.
— Десять, одиннадцать, двенадцать.
— Эй! Эй! — звала голенькая.
Федя не успел и с места сдвинуться, она была тут как тут.
— Сколько?
— Что?
— До скольких досчитал?
— До двенадцати.
— Врешь!
— Не вру. Я сначала забыл, что надо считать.
— А чего ты на меня не смотришь?
Федя прилип к своему доисторическому бревну и в тот миг он был счастлив окаменеть, как окаменели когда-то кораллы, раковины и червячки.
— Ты боишься меня?
— Нет! — быстро ответил Федя и повернулся к девочке. Глянул и опустил глаза. Девочка была в диком сарафане. Одна половина синяя, другая красная.
— Ты на сарафан не смотри, — сказала девочка, — материалу в сельпо совсем нетути. Кой-чего собрали вот в прошлом году да и справили обнову.
— Сарафан как сарафан.
— Правда?! — обрадовалась девочка. — Если привыкнуть, он даже очень красивый. Хочешь, я тебе воронье гнездо покажу, с птенцами. Видел птенцов?
— Нет.
— Пошли, не бойся. Мужики не скоро о тебе вспомнят… Начальник-то отец твой?
— Мой.
— Имя у него трудное — Николай Акиндивонич.
— Акиндинович!
— А тебя как зовут?
— Федя.
— Ишь ты. Сам по-городскому одет, а имя наше, деревенское.
— Почему же деревенское?! Федорами царей звали… Их в России четверо было.
— Подумаешь, царь какой! У нас лесник есть — Федька. И брат у моего отца, дядя мне — Федор Васильевич — минометчиком на войне. А меня, между прочим, зовут Оксана.
И она даже руками развела, до того ей нравилось быть Оксаной.
— Красивое имя, — Федя поник, — украинское.
— Очень даже красивое. Это папка меня так назвал. Для красоты. Он хотел, чтоб у него дочка родилась и непременно красавица.
— У меня друг есть один. Его Ярославом зовут.
— Это Кук, что ли? Со мной сидел, да я выжила его. Страшен больно. Между прочим, у меня глаза очень красивые. Все говорят. А конопушки пройдут. Мамка в детстве тоже конопатая была.
— Пойдем, что ли, к воронам твоим? — Федя-то красавцем себе не казался.
— Побежали!
И она понеслась, босая, длинноногая, как кузнечик. Угнаться за ней в ботинках мог бы разве скороход.
— Ты как белка, — сказал он ей.
— Лезь, не бойся. Сучки все живые, с соком, не обломятся.
Оксана уже раскачивалась на верхушке, а береза была ненормальная, не береза — великан. Старый тополь, росший неподалеку, был ей по плечо.
Лазить по деревьям Феде тоже запрещалось. Правда, на старом месте он по деревьям все-таки лазил, но те были такой вот березе по колено.